Изгнанница (СИ)

Бывало так, особенно если музыка мне нравилась, что я начинала мечтать, и потом рассказывала маме об озерах в глухих лесах, странствующих воинах, о поющих цветах… Мама все выслушивала очень внимательно, иногда кратко отвечала что-то. Но иногда начинала рассказывать — или о композиторе, или еще что-то о той музыке. А самое интересное — когда мы начинали «вечерний разговор», то есть рассуждали о чем-нибудь важном или таинственном. Иногда такие вечерние разговоры я помнила очень долго. Однажды, тогда мне было лет семь или восемь, мама сыграла одну очень серьезную вещь и потом спросила меня, о чем это, как мне кажется?

— Не знаю, о чем, но под эту музыку представилось вот что: звезды, черное небо, земли не видно, и кто-то то ли летит, то ли падает в куда-то в ночь. Я думаю, эта музыка о смерти, вот о чем.

— Ты думаешь, смерть — это ночь?

И тут мама объяснила мне, что же происходит с людьми, эльфами и другими существами после смерти. Когда-то мы с ней уже говорили об этом, мама рассказывала о чудесной стране, куда попадают только добрые, благородные и честные. Я даже рисовала эту страну — много больших ярких цветов на зеленом лугу (весь лист я поделила на синюю половину — небо, и зеленую — луг). Но потом постепенно забыла про это и больше о той стране не думала. Но тогда я была очень маленькой, и мне достаточно было просто чувствовать себя защищенной от чего-то страшного и непонятного, чем была смерть. А сейчас мне нужно было ясное и определенное знание о том, что же — там. И вот целый вечер мы тогда об этом говорили, не скажу, что я все поняла, но запомнила, как мы тогда говорили. Я так поняла, что если не будешь делать ничего плохого, то и потом ничего ужасного не случится. Но что же будет с теми, кто все-таки делает плохие поступки? Мама ответила, что главное — их не совершать, и что она не хочет говорить подробно, чтобы меня не пугать. Я долго ее уговаривала и обещала, что не испугаюсь, но она перевела разговор на другое.

Однажды утром я проснулась не поздно — часы на торговой башне пробили восемь и четверть. Но мамы не было. Рядом с камином в ведерке уже лежал уголь — значит, мама ушла не за ним. Интересно, куда же? Около двери стояла большая корзина. Обычно в ней лежит еще маленькая, мы берем эти корзины, когда вместе идем на базар. Сейчас нет той, которая поменьше, это значит, во — первых, что мама ушла за покупками, а, во — вторых, что денег у нас не очень много, иначе мама взяла бы большую.

Я надела платье и причесалась. Тут вошла мама. Она положила на стол что-то завернутое в бумагу и похожее на суповую тарелку. Довольно тяжелое — сверток сильно стукнул по столу. Я поцеловала маму и побежала смотреть, что же это такое. В бумаге лежал кусок льда.

— Сегодня я испеку оладьи на молоке, и кофе тоже попьем с молоком, — мама сняла серую шаль, которой закутала плечи под плащом.

— А где оно, это молоко?

— На столе, — мама кивнула на льдину.

Никогда еще не видела такого, чтобы молоко замораживали в мисках, потом вынимали и продавали. Оказалось, оно дешевле незамороженного, потому мама его и купила.

Я потрогала непрозрачный белый лед, застывший в форме миски, он был гладкий и холодил пальцы. Я раньше видела, как крестьяне продают молоко в мисках на рынке, но почему-то не думала, что оно замерзает целиком. Хотя, наверно, могла бы догадаться. Интересно было бы замораживать еще в маленьких чашках или плоских тарелках… Представила себе молоко, застывшее в форме больших кружек, крошечных кофейных чашек или плоских блюдец, и пожалела, что мы не крестьяне.

Бросили молочный лед в кастрюльку, но сначала накипятили воды для кофе, потому что есть нам уже немного хотелось. Ото льда мы заранее откололи несколько кусков с краю и кинули в наши чашки с заваренным цикорием. Льдинки начали таять, оставляя белые разводы. Это было замечательно! Я сидела и смотрела на таяние льдинок, пока не исчез последний крохотный айсберг.

— Мам, давай оставим еще таких кусочков. Будем каждое утро пить кофе с молоком.

— Они растают, — сказала мама.

— А мы их завернем в бумажку, крепко свяжем ниткой и повесим за окно.