Изгнанницы

Она изучала морской язык так, будто зазубривала правила латинской грамматики. Если повернуться лицом к передней части корабля – носу, то борт по левую руку называется бакбортом, а по правую – штирбортом. Задняя оконечность судна именуется кормой. Наветренная сторона, понятное дело, обращена туда, откуда дует ветер, а противоположная ей, получается, подветренная. Гик – горизонтальная рея, прикрепленная к нижней части мачты, – контролирует наполнение парусов.

Матросы трудились от рассвета до заката: поднимали и опускали паруса, лазали вверх-вниз по мачтам, словно акробаты в Ковент-Гардене, латали огромные полотнища парусины, смазывали тросы, сплетали канаты. Эванджелина, никогда еще не видевшая мужчину за шитьем, с удивлением обнаружила, что моряки оказались искусными портными. Они сидели по двое или по трое посреди палубы, вытянув ноги, и при помощи длинных иголок и суровых нитей чинили паруса, прикрыв подушечки указательных пальцев наперстками, которые были привязаны кожаными ремешками к запястьям.

Моряки разговаривали между собой на маловразумительном птичьем языке, который Эванджелина могла разобрать, только обращая внимание на жесты и ориентируясь по ситуации в целом, чтобы догадаться, что имеется в виду. Так, например, овсянку они называли бергу, а свое рагу – лобскаус. Почему? Бог весть, просто так было заведено. Матросам выдавали куда более щедрый дневной паек, чем ссыльным: фунт печенья, галлон рома или вина, чашку овсяной крупы, полфунта говядины, полчашки гороха, большой кусок сливочного масла и две унции сыра. Иногда – очень редко – женщинам тоже доводилось попробовать что-то из их рациона.

Некоторые арестантки научились ловить рыбу. Покончив с утренними обязанностями, они забрасывали за борт снасти с наживкой; в качестве снастей использовали бечеву и нитки, а вместо грузил и крючков – навесные замки и болты. Днем они вялили на солнце пойманную макрель и морского петуха. Очень скоро между ссыльными и командой установились бартерные взаимоотношения: вяленая рыба обменивалась на печенье и пуговицы, а гетры, которые собственноручно вязали женщины, – на бренди, еще более желанный товар.

Если ссыльная совершала проступок, наказание следовало незамедлительно. Тех, кто ввязался в драку или был пойман за азартными играми, запирали в тесной темной каюте на орлоп-деке, которую называли карцером. Одну женщину, укравшую у матроса черепаховый гребень, заставили потом месяц носить на шее плакат с надписью «ВОРОВКА». К главной палубе был прикован узкий короб, который использовался в случае особо тяжких прегрешений: например, проявления неуважения к капитану или судовому врачу. Таких неудачниц затягивали в подобие корсета, плотно прижимавшего их руки к телу, и запирали в коробе. Если те кричали или плакали, на голову несчастным через специальное отверстие, проделанное для того, чтобы узницы не задохнулись, выливали цистерну воды. Матросы называли этот короб одиночкой. Ссыльные – могилой.

За повторные проступки женщинам брили голову – брили как придется, точно обитателям приюта для умалишенных.

Арестантки делились на две категории: одни постоянно ныли и жаловались, а другие несли свое бремя со стоическим оптимизмом. Справляться с ежедневной рутиной, тупым однообразием существования было труднее всего, и многие попросту сдавались, опускались, теряли человеческий облик. Ели руками, безо всякого стеснения обнажались друг перед другом, плевались, рыгали и пускали газы, даже и не думая себя сдерживать. Некоторые начинали мутить воду просто от скуки. Две женщины устроили драку и по очереди отсидели в карцере на воде и хлебе. За пререкания с капитаном запирали в одиночку на сутки. Если оттуда раздавались приглушенные крики и ругань, к сроку прибавляли еще двенадцать часов и холодный душ в придачу.

Эванджелина цеплялась за чувство собственного достоинства, как за спасательный круг. Она держалась незаметно, ни во что не вмешивалась, посещала службы, мастерила потихоньку лоскутное одеяльце и безропотно выполняла свои обязанности, даже когда у нее округлился живот и начали отекать руки и ноги. После завтрака, опустившись на колени рядом с другими ссыльными, Эванджелина погружала тряпицу в лохань с морской водой, отжимала ее и обмывала себя: лицо, шею сзади, между пальцами, под мышками. Свое постельное белье она проветривала ежедневно; раз в неделю, в день стирки, вычищала щеткой одежду и вывешивала ее на соленом воздухе, где та деревенела и сохла. Она до сих пор поворачивалась к соседкам спиной, когда переодевалась.

По ночам, когда люк на орлоп-дек закрывался, Эванджелина чувствовала себя замурованной. Тем не менее она постепенно научилась ценить время, проведенное в своей не то койке, не то домовине; ведь только там ей удавалось побыть наедине с собой. Она подгибала колени, натягивала до ушей грубое одеяло и смежала веки. Положив руку на округлившийся живот, пыталась ощутить отголосок движения под туго натянутой кожей.