Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)

Дважды упоминает он о том, что умершие будят его по ночам, то стуча в дверь, то называя свои имена. Тогда он встает и молится за упокой их душ. Так что, может, мы и теперь существуем не только за счет сил прошлого, но и в счет будущих молитв, которые кто-нибудь сотворит после нашей смерти.

Сильнее всего этот человек в своем отношении к смерти; при этом я думаю о прекрасном месте в другой его книге, где он говорит, что переход к смерти для нас — не более чем сдувание пыли с красивого шкафа.

Однако его мрачный памфлетизм отталкивает, когда он, например, считает людей едва ли достойными даже того, чтобы выносить горшки из госпиталей или отдирать корку, засохшую в уборных прусских казарм. Он доходит до такой степени ненависти, что она обращается в страсть. Скажем, в рассказе о бывшем духовном лице, намекнувшем в своем газетном опусе на то, что в сутане он неотразим для женщин и что мог бы стать причиной падения любой из них, если б только захотел.

Париж, 8 июля 1942

Днем с Грюнингером и его молодой женой у Прунье. Он переполнен новыми каприччос и показывал снимки из России; один из них тронул меня: молоденькая девушка, раненная в бою, лежит в медицинском пункте; врач задрал ей платье, чтобы сделать укол в ягодицу. На снимке видно, что она плачет, но не от боли, а потому, что рядом с ней, будто вокруг пойманного в сети зверька, стоят солдаты.

Вечером прочел стихотворение Фридриха Георга о голубом кремне — гимн каменному веку.

Париж, 9 июля 1942

Когда закрываю глаза, я вижу темный ландшафт с камнями, утесами и горами на краю бесконечности. На заднем плане, на берегу мрачного моря, я различаю себя самого — крохотную фигурку, будто нарисованную мелом. Это мой форпост у самой границы с Ничто; там далеко, у самой бездны, я сражаюсь за себя.

Цветение лип в эти дни; никогда их аромат не был так силен и проникновенен.

В переводе Бодлера, сделанном Карло Шмидом, «Кошки», особенно удалась вторая строфа:

Коты — друзья наук и сладостных забав,Для них ни тишина, ни мрак ночной не тяжки.Эреб избрал бы их для траурной упряжки,

Когда бы им смирить их непокорный нрав. [69]

Две последние строфы изображают не только превосходство кошек над собаками, но и превосходство покоя над движением вообще.

Париж, 11 июля 1942

Днем у Валентинера; я встретил там Анри Тома с его женой. В Тома бросается в глаза смесь юности, бедности и достоинства, связанных с проницательностью ума, сообщающего суждениям независимость. Жена его, продолжающая жить у своих родителей, невероятно грациозна. Я это понял, когда она сказала:

— Вы ищете в языке выражение, делающее предмет более явственным, чем в самой действительности. Я то же самое пытаюсь делать на сцене, но всем телом, а не только головой.

Я сказал Тома, что ее талант надо продвигать, но он думает, что это непросто: что касается осуществления способностей, тут человек всегда одинок.

— Но ведь помощь других ему необходима.

— Я думаю, что сами способности — ее лучшая защита.

О Монтерлане, сравненным им с пушечным ядром, он сказал:

— Да, но он не слишком глубоко проникает в суть вещей.

Старые крыши по-прежнему прекрасны; мне часто кажется, что красота выкристаллизовывается под гнетом времени. Надо ежедневно повторять себе, что в любую минуту может явиться знак встать и идти, когда, подобно Биасу, ^{68}надо будет взять все свое с собой и оставить все лишнее, если потребуется — даже кожу.

Вечером у Шармиль, где я ужинал и рассматривал календарь.

Париж, 12 июля 1942

С женщиной в лавке, где продают съедобных змей. Продавец вытаскивал ящик и, не раздумывая, запускал в него руку, чтобы показывать экземпляры, которые он удерживал за середину туловища. Прежде чем вручать их, он надевал каждой гадюке маленький намордник, из которого высовывались рожки, дрожащие, как щупальца. За средних размеров особь мы заплатили двенадцать или четырнадцать марок.

Проснувшись, я ломал голову над тем, кто была эта женщина. В таких фигурах есть что-то смутно знакомое; они часто витают рядом в образе сестры, жены и матери одновременно, прикрытые вуалью, — символом женственности. В этой облепляющей паутине мы чувствуем, но не знаем друг друга.

Днем у Валентинера; прежде чем пойти к нему, я рылся в изданиях на набережной у букинистов. Я забрал напечатанную в 1520 году «Doctrina Moriendi». [70]Согласно рукописной заметке Жана Герсона, начальника церковной парижской канцелярии, она была сочинена в XIV веке. Другая запись Балуце, библиотекаря Кольбера, ^{69}указывает, что экземпляр принадлежал библиотеке Кольбера.

Вечером с докторессой осматривали скульптуры в Лувре. Вечер прошел в веселой болтовне за ужином.

Париж, 14 июля 1942

Хорошо бы иметь запас книг, напечатанных на газетной бумаге, чтобы читать их в ванне или в дороге, а потом выкидывать.