Измена

— А ну, «Подай рученьку». Ужасно глупая песня...

За эти несколько часов о губпрофсоветчике не было сказано ни слова. О нем я вспомнил уже значительно позже, в постели. Вспомнил без злобы и тотчас же уснул.

Утром вывесили расписание зачетов. Зимний семестр вот-вот кончался, и каждому из нас предстояло ответить ученой комиссии по двенадцати предметам.

— Готовиться будем вместе?

— Можно и вместе, — ответил я, как всегда уклончиво.

Едва поужинав, отказавшись от обычных развлечений, мы стали просиживать целые вечера над книгами. Я занимался не хуже других товарищей по группе, но все-таки немножко трусил перед этими первыми зачетами. Жульничать, «сдавать на арапа» в те поры не умели. Даже простое подсказывание на лекциях квалифицировалось у нас как проступок глубоко антиобщественный, за который виновных частенько бивали.

— Не устраивай гимназию из рабфака! — учил своих жертв Андрей Малыгин — наш староста, судья и палач.

Леночка помогала мне готовить немецкий, но я зато старался быть добросовестным ее экзаменатором по геометрии. Строгий и педантичный, я усаживался и говорил Леночке:

— Расскажите нам, что вы знаете о вертикальных углах.

Она молчала некоторое время, а потом поспешно справлялась:

— О вертикальных углах?

— Да, о вертикальных.

Леночка смотрела в потолок.

— Постой, на какой же это странице?

— Вот тебе раз! — удивлялся я. — Так это ты и у комиссии будешь спрашивать? Говори прямо —знаешь теорему или нет!

— Скажи страницу.

— Брось!

— Подумаешь, задается. Комиссию из себя разыгрывает! Говори страницу.

— Не скажу.

— Ага, не скажешь? Так вот: ты провалишься по биологии. Ручаюсь. Сколько желудков у коровы? Товарищ, скажите, пожалуйста, сколько желудков у коровы?

Леночка ранила жестоко и без промаха. Я терпеть не мог биологии, и коровьи желудки меня смутили. Еще вчера кто-то из друзей поймал меня на ехидном вопросе: «Сколько ножек у сороконожки?» Теперь я уже не считал себя в праве быть учителем.

— При чем здесь это?.. Ну, на сорок восьмой, если тебе так легче.

Леночка победила.

— Вот так бы сразу. А теперь прочти мне это место. Я забыла о вертикальных углах ... Постой, постой, еще раз, сначала; и не так спеши, более внятно. Вообще глупо спрашивать такие легкие теоремы!

Нам перестало хватать вечерних часов. Запасшись дровами, мы просиживали ночи иногда до рассвета. В таких случаях я прямо из Леночкиной комнаты отправлялся на охоту. Леночка меня провожала. Она застегивала крючки на моей шинели, помогала затянуть пояс и, заботясь о том, чтобы я не отморозил себе пальцы, мазала их сурепным маслом.

— Теперь ты готов. Иди. А я протру дырочку в стекле и буду на тебя смотреть.

Она дышала на заиндевевшее стекло, а я, вместо того, чтобы подойти и поцеловать ее, зевал, страшно раздирая рот...

— Смотри, ворону проглотишь.

Это был каламбур: я шел стрелять галок и ворон.

«Нет, сейчас не время целоваться. Вот зачеты пройдут — тогда...» Даже в робости я был дерзким.

Кончилась неделя. Два дня оставалось до первого экзамена. Два дня и две ночи. Я отправился к Леночке, неся в руках бумажку, на которой был подробно изложен план занятий. Перечитывая его дорогой, я медленно спустился по лестнице и стал отворять дверь. На стене висело мужское пальто, рыжее с меховым воротником. «Фу, чорт возьми, куда меня угораздило?» Я решил, что ошибся комнатой, и захлопнул дверь.

Но нет, здесь, именно здесь жила Леночка. Ошибиться было невозможно: я слишком хорошо знал дорогу сюда. Эта дверь, — она ли мне незнакома? И, наконец, вот записка: на ней крупным почерком написана фамилия Леночки. Через стенку я слышу ее голос: кто же там? Впрочем, по боку анализ. «Глаза более точные свидетели, чем уши» — сказал Гераклит, и я отворил дверь.

Рыжее пальто — на прежнем месте. Что это? .. Оно висит на моем гвозде! Я его вбивал для себя одного, я не хочу разделять ни с кем мой гвоздь!

На комоде лежит мохнатая шапка и из-под нее, как хвост большой крысы, обернувшейся ко мне спиной, свисает длинная ременная плеть.

Теперь я знаю, кто в гостях у Леночки.

Губпрофсоветчик сидел на ящике. Он рассеянно перелистывал мой конспект по истории и улыбался. Чему? Может быть, орфографическим ошибкам. На губпрофсоветчике высокие сапоги, они почти касаются Леночкиных туфель. Однако, как она владеет собой! Ничто на этом лице не выдает волнения. А в том, что Леночка волнуется, что она смущена, я не сомневался тогда, хотя для такой уверенности у меня не было никаких серьезных оснований. Леночка могла свободно и не волноваться.

Губпрофсоветчик захлопнул тетрадь:

— Спойте еще. Мы с товарищем послушаем.

Она пела ему. Все кончено. На меня нашла сонливая апатия, я даже заулыбался, обретя вдруг безмятежное спокойствие, как замерзающий путник. Только бумажка выпала из моих рук и мягко спланировала на пол.

— Споете?

— Нет, нам нужно заниматься.

И сказала она это так деловито, так просто, что надежды снова стали возвращаться ко мне. А с надеждами — и возбуждение и гнев.

Губпрофсоветчик поднялся и надел пальто.

— Ладно, не буду мешать. Но вы помните о нашем условии?