Изнанка и лицо

Шум волны, рассыпающейся на песке, долетал до меня сквозь все пространство, заполненное пляшущей золотой пыльцой. Море, природа, тишина, благоухание этой земли… я весь наполнялся пахучей субстанцией и вгрызался в уже зрелый плод мира, потрясенный вкусом его сладкого и густого сока, текущего у меня по подбородку. И дело не во мне и не в мире, а лишь в гармонии и тишине, которые порождают любовь между мной и этим миром. Ту любовь, притязать на которую как на исключительную привилегию я себе не позволял, поскольку с гордостью осознавал, что разделяю ее со всем человеческим родом, рожденным от солнца и моря, родом живучим и умеющим наслаждаться, черпающим величие в собственной простоте и, стоя на пляжах, обращающим свою понимающую улыбку к ослепительной улыбке небес.

Ветер в Джемиле

Есть места, где разум умирает для того, чтобы родилась истина, которая является его отрицанием. Когда я приехал в Джемилу, было ветрено, солнечно, но сейчас не об этом. Начать нужно с того, что там царила полная, тяжеловесная и густая тишина[4]

 – как будто весы замерли в равновесии. Перекличка птиц, приглушенный звук свирели с тремя дырочками, шорохи, производимые козьим стадом, гул с небес – вот и все звуки, составлявшие тишину этого богом забытого места. Время от времени раздавался сухой треск или пронзительный крик, это птица покидала насиженное место между камней. Каждая дорога, каждая тропинка, связывающая развалины домов, все широкие замощенные улицы, пролегающие под блестящими колоннами, огромных размеров форум, раскинувшийся между триумфальной аркой и храмом на возвышенности, – все ведет к обрывам, со всех сторон окружившим Джемилу, напоминающую огромный карточный пасьянс под бескрайним небом. Ты сосредоточенно стоишь напротив камней и тишины, а день идет своим чередом, и горы становятся все более величественными, меняют свой цвет на фиолетовый. Над плато дует ветер. Только ветер и солнце, освещающее руины, и вдруг возникает особое чувство: ощущение общности с тишиной мертвого города в абсолютном уединении.

Нужно немало времени, чтобы добраться до Джемилы. Этот город не из тех, в котором останавливаются или проезжают мимо. Путь из него никуда не ведет, тут нет округи. Отсюда лишь возвращаются. Мертвый город – конечная точка длинной извилистой дороги, которая при каждом повороте только обещает, что вот-вот доберешься до цели, от чего кажется еще длиннее. А когда, наконец, между высокими горами на плато, окрашенном в блеклые тона, возникает желтоватый скелет города, похожий на лес из костей, Джемила воспринимается как символ того урока любви и терпения, усвоение которого дает нам ключ к трепещущему сердцу мира. Город с его несколькими деревьями и сухостоем всеми своими горами и камнями защищается от вульгарного восхищения, пристрастия к живописному или бессмысленных фантазий.

День напролет пробродили мы по этому бесплодному великолепию. Мало-помалу ветер, после полудня едва ощутимый, стал как будто нарастать с каждым часом и наполнять собой всю округу. Он дул из расщелины в горах где-то далеко на востоке, налетал на город из глубины горизонта и, достигнув его, устраивал среди развалин, лежащих под солнцем, подлинное бесчинство. Он задувал безостановочно и сильно, забирался в каменные и глинобитные сооружения, хозяйничая там, нападал на нагромождение изъеденных временем глыб, носился между колонн, обдавая каждую своим пронизывающим дыханием, и с диким ревом вырывался на открытое пространство – форум. Я чувствовал, что трепещу на ветру, как рангоут. Он пронзал меня, жег глаза, обветривал губы, высушивал кожу, которую я переставал ощущать своей. Прежде именно кожей расшифровывал я письмена мира. А ветер наносил на нее знаки своей милости либо ярости, согревал ее своими летними объятиями либо покусывал морозными зубами. Долго, больше часа, терзаемый и сотрясаемый им, оглушаемый собственным сопротивлением, я переставал осознавать, что окружает мое тело. Как галька прибоем, я был отполирован ветром, истерт им до самой души. Я принадлежал этой силе, по воле которой двигался, сперва немного, а затем сам становился ею, и мой пульс смешивался с большими звучными ударами всеобъемлющего сердца природы. Ветер лепил меня по образу и подобию той обжигающей наготы, что находилась вокруг. И его беглое прикосновение одаривало меня[5], – ведь в его понимании я был таким же камнем, как и те, что разбросаны повсюду, – одиночеством какой-нибудь колонны или оливы, чей силуэт вырисовывался на фоне летнего неба.

Это яростное омовение в солнце и ветре забирало все мои жизненные силы. Во мне едва теплилось биение крыльев, еще постанывала жизнь, слабо восставал разум. Но вскоре меня разносило по всем уголкам света, я забывал обо всем, в том числе о себе, становился этим ветром, существовал в нем, претворялся в эти колонны, в триумфальную арку, в нагретые плиты и бледные горы, обступившие пустынный город. И никогда прежде не ощущал я с такой силой своей оторванности от себя самого и в то же время своего присутствия в мире.