Изнанка и лицо

Раздался яростный стук в дверь, Мерсо встрепенулся и вспомнил: его разбудил такой же стук. Он открыл дверь и оказался лицом к лицу с низеньким рыжеволосым старичком, сгибающимся под тяжестью двух чемоданов, казавшихся огромными по сравнению с ним. Он задыхался от душившего его гнева, брызгал слюной сквозь редкие зубы, кляня, судя по всему, хозяина чемоданов. Мерсо вспомнил, что у одного из чемоданов, самого большого, сломана ручка и нести его – смертельный номер. Он хотел извиниться, но не знал, как выразить свое сожаление по поводу того, что носильщик оказался в летах. Только он начал подбирать слова, как старичок перебил его:

– С вас четырнадцать крон.

– За один день хранения? – удивился Мерсо.

Из долгих объяснений ему все же удалось понять, что старик взял такси. Он не посмел сказать, что и сам мог бы воспользоваться услугами такси, и заплатил, чтобы прекратить дальнейшие пререкания. Когда дверь за старичком закрылась, он почувствовал, как необъяснимые слезы подступают к горлу. Городские часы где-то совсем рядом пробили четыре. Значит, его сон длился два часа. Он понял, что от улицы его отделяет только дом, расположенный напротив, и кожей почувствовал, что там течет жизнь, глухая, таинственная, следующая своим законам. Рассудил, что самым лучшим сейчас будет отправиться на прогулку. Перед тем как выйти, долго мыл руки. Потом снова сел на край постели и с помощью пилки тщательно обработал ногти. Во дворе раздались два или три автомобильных гудка, таких резких, что Мерсо вскочил и вновь приблизился к окну. Только тут он увидел, что под домом напротив имеется крытый проход, который ведет на улицу. По-видимому, все уличные голоса, все звуки непостижимой жизни с той стороны дома, все шумы, производимые людьми, у которых были адреса, семьи, разногласия с родней, предпочтения в еде, хронические заболевания, весь гул человеческого муравейника, каждый из членов которого был неповторим и обладал своим голосом, навсегда разлученным с уродливым сердцем толпы, – словом все это проникало через крытый проход во двор и поднималось вверх, к окнам Мерсо, чтобы лопнуть там, подобно мыльным пузырям. Он ощутил, что от чувства собственной проницаемости, своей чуткости к каждому знаку, подаваемому миром, в нем образовалась глубокая трещина, через которую к нему проникала жизнь. Он снова закурил и с лихорадочной поспешностью стал одеваться. Когда застегивал пуговицы на пиджаке, от дыма защипало глаза. Он вернулся к умывальнику, протер глаза и обнаружил, что не причесан. Да вот только куда-то подевалась расческа. Во сне волосы спутались, и, как Мерсо ни старался привести их в порядок, у него ничего не вышло. Он спустился вниз, как был, непричесанным: спереди волосы падали ему на лицо, а сзади были спутаны. Мерсо чувствовал, что стал меньше ростом. Выйдя из гостиницы, он обошел ее, чтобы отыскать тот проход, который заметил из окна. Пройдя по нему, оказался на площади у старой ратуши, чьи готические стрелы, равно как и стрелы храма Девы Марии перед Тыном вырисовывались на темнеющем небе в душном вечернем воздухе Праги. Многочисленная толпа заполонила улочки с аркадами. Мерсо ловил взгляды проходящих женщин, надеясь, что хоть один из них позволит ему счесть себя еще способным сыграть в тонкую и трогательную игру под названием жизнь. Но люди, находящиеся в добром здравии, обладают природным даром избегать чрезмерно возбужденных взглядов. Дурно выбритый, непричесанный, со взглядом затравленного зверя, в измятых брюках и такой же рубашке, он утратил ту чудесную уверенность в себе, какую дарует хорошо подогнанный по фигуре костюм или автомобиль. Свет в городе уже приобретал медный вечерний оттенок, но еще задерживался на золоте барочных куполов, возвышавшихся над площадью. Он вошел в собор, навстречу ему пахнуло затхлым воздухом, сел на лавку. Свод тонул во тьме, но с золотых капителей лился позолоченный таинственный свет, который затекал в каннелюры колонн, делая различимыми упитанные лица ангелов и усмехающихся святых. Благость, да, благость, несомненно, царила здесь, но такая горькая, что Мерсо отбросило к выходу; стоя на ступенях собора, он вобрал в себя посвежевший воздух ночи, в которую собирался окунуться. Еще мгновение, и он увидел, как между шпилями Тынского храма зажглась во всей своей чистой первозданности первая звезда.