Взглядом больного кота смотрел он в окно, вздыхал, поворачивался к Люсьене. Улыбался ей. Суровая улыбка помогала внутренне собраться, придавала его расползающемуся во все стороны лицу неожиданную силу, веселую серьезность.

– Все в порядке? – спрашивала жена упавшим голосом.

– Да.

Потом он возвращался во мглу своих мыслей. И впервые именно теперь, дойдя до грани силы и сопротивления, изнутри понял суть улыбки Ролана Загрея, которая приводила его в такое отчаяние в самом начале их знакомства. Его короткое учащенное дыхание оставляло на мраморе ночного столика влажный налет, тепло которого возвращалось к нему. И это нездоровое тепло делало более ощутимым холод, овладевший ступнями ног и пальцами рук. В этой борьбе тепла и холода тоже проявлялась жизнь, с ней он обретал тот самый восторг, который охватил Загрея, благодарящего жизнь за то, что «все еще позволено гореть». Мерсо испытывал братскую яростную любовь к этому человеку, который прежде был ему чужим, и понимал, что, убив его, он связал себя с ним вечными узами. Тяжелые слезы медленно наворачивались на глаза, у них был смешанный вкус жизни и смерти, и было понятно, что эти слезы роднили убийцу с его жертвой. В самой неподвижности Загрея перед лицом смерти Патрис находил тайный и суровый образ своей собственной жизни. Лихорадка помогала ему в этом, а вместе с нею приводящая в восторг уверенность, что ему удастся до конца пребывать в сознании и умереть с открытыми глазами. Загрей тоже в тот день не закрывал глаз, в них тоже скопились слезы. Но то была последняя слабость человека, который не получил от жизни всего. Мерсо не боялся этой слабости. Кренясь под напором крови, пытающейся сломить его, он все еще понимал, что справится с этой слабостью. Ибо он исполнил свое предназначение, единственный долг человека, который только в том и состоит, чтобы быть счастливым. Недолго, разумеется. Но продолжительность тут ни при чем. Время может быть разве что препятствием, или же оно вообще не в счет. Патрис преодолел препятствие, и неважно, сколько продлилось его новое существование – два года или два десятка лет. Счастье в том, что оно было.

Люсьена встала, чтобы укутать плечи мужа, с которых сползло одеяло. Он вздрогнул от ее прикосновения. С того дня, когда Мерсо чихнул на маленькой площади возле виллы Загрея, до сего часа его тело верно служило ему и помогало во взаимоотношениях с миром. Но в то же время продолжало жить своей жизнью, не совпадающей с жизнью человека, вместилищем которому служило. За эти несколько лет в нем, в этом теле, свершился медленный процесс распада. Теперь оно полностью завершило круг своего существования и было готово покинуть Патриса и вернуть его миру. Внезапное содрогание еще раз напомнило о том сообщничестве, которое объединяло Мерсо с его телом и доставляло им обоим столько удовольствий. И на этом основании он принимал содрогание как дарованную ему радость. Пребывать в сознании, только это и было нужно, без обмана, без трусости, оставаться один на один со своим телом, широко раскрыв глаза навстречу смерти. Речь шла о сугубо мужском деле. Ничего, ни привязанности, ни декораций, одна лишь бесконечная пустыня одиночества и счастья, в которой Мерсо сдавал свои последние карты. И чувствуя, как слабеет дыхание, он втянул в себя воздух, легкие захрипели, как хрипит орган под неумелыми пальцами. Патрис чувствовал: лодыжки совсем застыли, руки онемели. Занималось утро нового дня.

Заря полнилась птичьим гомоном и свежестью. Солнце в один прыжок оказалось на горизонте. Земля облачилась в золото и зной. Небо и море перебрасывались синими и желтыми пятнами света, большими прыгающими зайчиками. Поднялся легкий ветерок, он играючи влетел в окно и обдал ладони Мерсо свежестью. В полдень ветер стих, день лопнул, как перезрелый плод, из него брызнул теплый сок и потек по мировому пространству в сопровождении внезапно грянувшего концерта цикад. Море покрылось этим золотым соком, словно маслом, и дохнуло на землю, раздавленную солнцем, от чего та ожила и принялась источать ароматы полыни, розмарина и горячих камней. Патрис со своей постели увидел это преображение и этот дар и широко открыл глаза на огромное, сверкающее море, населенное улыбками морских богов. Потом вдруг он понял, что не лежит, а сидит на постели и что лицо Люсьены рядом с его лицом. Из чрева медленно поднимался и продвигался к горлу комок. Он дышал все чаще, пользуясь минутами, когда комок ненадолго задерживался. Мерсо взглянул на Люсьену. Улыбнулся, при этом гримаса боли не исказила его лицо, и эта улыбка тоже шла изнутри. Потом откинулся на подушки, комок продолжал свое восхождение. Рядом были полные губы Люсьены, а за ее спиной улыбающаяся земля. На то и другое он посмотрел с одинаковым вожделением.

«Через минуту, через секунду», – подумалось ему. Комок остановился. Камень среди камней, с радостным сердцем он вернулся к истине неподвижных миров.

Изнанка и лицо

Жану Гренье

Предисловие[38]