Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Вот он мне и говорит: Артамоша, друг – я у него как-то сразу в друзья попал, – даже если лавка не расширится, можешь попытаться на мое место поступить. – Артамошка хитро улыбнулся. – И вот тут уж нам Бог велел его как следует порасспрашивать: а что за народ остальные приказчики? С кем, если сладится, бок о бок служить придется? Вот он и порассказывал подробно… Трений меж ними никаких нет, чего нет, того нет, – но вот и дружбы, в противоположность тому, что бывает меж приказчиков в других лавках, – тоже нет ни малейшей. Якушев скучный, как чернильница, не интересный, ни в хорошем трактире с ним душевно посидеть, ни в картишки сыграть, ни уж тем более вдвоем за девицами приударить. У жены не то что под каблуком – под двумя. Разве что пару раз в неделю в превеликой тайне к Аверинцевой в бордель шныряет, да и то не более чем на часок, чтобы жена не заподозрила…

– Приворовывает? – спросил Митрофан Лукич.

– А как же без этого, уж простите, ваше степенство… Но умно – по монеточке… А вот с Качуриным, Колька рассказывал, у него не ладится дружба совсем по другим причинам. Тот на Кольку смотрит свысока, будто не приказчик, а барин какой. Мол, Колька – мизерабь[16] с четырьмя классами начальной школы, а Качурин шесть классов гимназии окончил, а потом поднапрягся и сдал за полный курс экстерном. В Казани – потому и не знал тут никто.

– Вот не знал… – протянул Митрофан Лукич.

– Теперь понятно, – сказал Ахиллес. – А я-то голову ломал: как он сумел попасть в вольноопределяющиеся, не имея полного курса? Вот оно что…

– Только он отчего-то скрывает, что у него полный курс, – сказал Артамошка. – И что он – «ваше благородие», тоже скрывает. Всем говорил, что он экзамен на офицерский чин, как вольноопределяющиеся имеют право, в полку сдавать не стал, а на самом деле сдал. В Казани, где и служил. Так что он теперь – прапорщик запаса, полноправное его благородие, хоть звездочка и одна, да погоны золотые, случись война, не винтовку таскать будет в серой шинельке…

– Чем дальше, тем интереснее… – сказал Ахиллес. – Вы, Митрофан Лукич, выходит, ничего этого не знали?

– Видит Бог, не знал! – заверил Митрофан Лукич и даже размашисто перекрестился. – Нешто я вам не сказал бы, если б знал? Я ж понимаю – в таком деле о человечке надо всю подноготную выкладывать. И ведь никто не знал! Никаких разговоров не было, иначе мимо меня бы не прошло! А Кольке-то как удалось выведать?

– А он мне и это выложил, простая душа, – ухмыльнулся Артамошка. – Был у него мимолетный амур с одной барышней с телефонной станции. Хватает таких барышень: вся из себя приличная, а вот втихомолку оч-чень далеко с кавалерами заходит. Перебрала она как-то шампанского вина, да и рассказала Кольке: был у нее с полгода амур и с Качуриным. Вот именно, ваше благородие, ваше степенство. Опять-таки все полагают, что Качурин женщин избегает, а на деле вовсе даже наоборот. И к мадам Аверинцевой он частенько заглядывал, и вообще во Французском квартале свой человек, и приличных внешне барышень не пропускал. Только потом они из-за чего-то с той барышней рассорились смертно. Знала она о нем немало, но помалкивала: говорила, он ей при окончательном разрыве пригрозил, что убьет, если какие сплетни о нем пустит. И револьвер под нос ткнул, маленький, блестящий. Может, она, перепив, и присочинила, а может, и нет. Такой может и револьвером пригрозить…

– Как же никто ничего не знал про Французский квартал? – в совершеннейшей растерянности вопросил Митрофан Лукич. – Коли он там завсегдатай?