Изобретение любви

АЭХ. О господи!

Хаусмен. Я не о скабрезностях говорю, вы понимаете.

АЭХ. А, не такая товарищеская любовь, за которую выставляют из Оксфорда…

Хаусмен. Нет!

АЭХ. Не такая, как у лириков: «Когда ты любезен, я провожу день как бог; когда ты отворачиваешь лицо, мне все темно» [107].

Хаусмен. Нет, я имею в виду дружбу – добродетель – та, что была среди героев Греции.

АЭX. Само собой, среди героев Греции.

Хаусмен. Аргонавты… Ахилл и Патрокл.

АЭX. О да. Ахилла, верно, взяли бы в университетскую команду борцов. Ясон и аргонавты хорошо бы смотрелись на Восьмерке [108].

Хаусмен. Что же, по-вашему, они заслуживают осмеяния?

АЭХ. Нет. Нет.

Хаусмен. О, я прекрасно знаю, что есть вещи, которые замалчивают в четырех оксфордских стенах. Страсть к правдоискательству – бледнейшая из людских страстей. В библиотеке моего колледжа, в переводе из Тибулла, он, любовник поэта, заменен на она; а потом, когда вы доходите до части, где «она» уходит с чьей-то женой, переводчика будто лихорадит – он эту часть опускает. Гораций был богоравен, когда писал Diffugere

raves, – снега сошли, и времена катятся по кругу год за годом, но для нас, когда наш черед пройдет, возврата нет! – в английском так слова не составишь, даже не подступишься…

АЭХ.

Но в небесах за луною луна обновляется вечно, –Мы же в закатном краю,Там, где родитель Эней, где Тулл велелепный и Марций, –Будем лишь тени и прах. [109]

Хаусмен (радостно). Да, безнадежно, не правда ли? Остается лишь безмолвствовать, когда ты попал в силки, расставленные между твоим прошлым и настоящим. Однако вернитесь на несколько страниц, и вы застанете Горация плачущим о каком-то атлете. В мечтах поэт бежит за ним через Марсово поле в катящиеся волны Тибра! Гораций! У которого в стихах столько девушек; и он еще невинен в сравнении с Катуллом. Тот безумно влюблен в Лесбию, а в промежутке откровенно… гм… крадет поцелуи у мальчика, который в Бромсгроуве еще и до старших классов не дошел бы.

АЭХ. Катулл, девяносто девять. Там есть интересный вопрос: vesterвместо tuus [110].

Хаусмен. Не то!

АЭХ. Простите?

Хаусмен. Интересный вопрос в другом: что есть добродетель? Что есть добро и красота, истинные и непреложные?

АЭХ замечает на скамье лавровый венок. Он машинально подбирает его.

АЭX. Вы думаете, что на это есть ответ: потерянный автографический список смысла жизни, который мы возьмем и освободим от искажений, превративших его в бессмыслицу? Но если такого списка нет, то – истинно и непреложно – нет и ответа. Все дело во времени. У Гомера Ахилл и Патрокл были товарищами, храбрыми и не запятнанными пороком. Столетия спустя, в пьесе ныне утерянной, Эсхил привнес в эту историю Эрос, что сегодня, подозреваю, истолковали бы как крайнюю скабрезность: обилие поцелуев и безупречные чресла. А Софокл? Он написал «Поклонников Ахилла» [111] – там, подозреваю, непотребства побольше, чем в веселом доме. Тоже утеряно.

Хаусмен. Откуда эти пьесы известны, если они утеряны?

АЭХ. Их упоминали критики.

Хаусмен. В те времена были критики?

АЭХ. Естественно, это же колыбель демократии. Еврипид сочинил «Пирифоя», последний список которого, должно быть, прошел сквозь кишки неизвестной крысы тысячу лет назад, если не был сожжен попами. Представления Церкви о добре и красоте исключают половые извращения: девственность не в счет – потому, надо думать, она из всех извращений самая редкая. Что это? (Подносит к глазам лавровый венок.)

Хаусмен. Это, собственно, мой.

АЭX. В таком случае возьмите его.