Изумленный капитан

– А про что ж я тебе говорю? – нетерпеливо перебил кума Печурков. – Ну вот, Шила мне и то и сё про него: он мол, такой да этакой. А я сижу да и думаю: все вы для нас черти одной шерсти – что ты, что Борух. Купцы! Ловки чужим трудом жить! Неверно говорю, скажешь? – запальчиво спросил Печкуров, наклоняясь к куму.

– Верно, кум, верно: лычко с ремешком не связывайся!

Кумы чокнулись.

Косясь на миску с жареной бараниной и до половины выпитый зеленый штоф, человек в подряснике бойко читал:

– «По взятьи за его императорского величества из-за польского короля города Смоленска и княжества Смоленского, утверждена была одна христианская благочестивая вера во всем княжестве смоленском, а жидовская поганая вера искоренена была без остатку, и то благочестие было без помешательства разных вер многие годы. А вице-губернатор смоленский князь Василий Гагарин допустил в кабацкие и в таможенные откупа и во всякие торги в тое смоленскую провинцию из-за литовского рубежа жидов, которые с женами и с детьми меж христианского народу размножились и, живучи в Смоленском и в уездах той провинции, старозаконием своим чинят в простом народе смуту и прельщение…»

Шила внимательно слушал, наклонив голову набок. Галатьянов курил, щуря красивые глаза. Улыбался, довольный. Чтец, проглатывая набегавшую слюну, читал дальше:

– «Шабус свой по своей вере содержат твердо, в субботу денег за свои промыслы не принимают, а наш воскресный и другие господственные и богородичны и нарочитых святых праздники уничтожая, всякими промыслы с простым народом христианского закону торгуют и на всякую работу в те дни наймают.

И многие христиане, смотря их проклятое прельщение, слушая их, работают не только в воскресные дни, но и во все праздники христианского закона и тем от церквей божиих простой народ отвращают…»

Человек в подряснике окончил, вопросительно глядя то на Шилу, то на Галатьянова, а больше всего на зеленый штоф.

– Хорошо, занозисто получается! – потирая от удовольствия руки, похвалил Шила.

– У Макара получится – не сомневайся! Гагарин от нас не отвертится, – спокойно уронил Галатьянов.

Человек в подряснике признательно хихикнул и, вынув из-за уха перо, сделал вид, что собирается продолжать писать.

– Погоди, Макарушка, – засуетился Шила. – На, брат, выпей!

Он налил большую чарку водки.

Человек в подряснике перекрестился, выпил и, потащив пальцами из миски кусок баранины, зачавкал.

– А насчет мышей, не забыл, Макарушка? Как в бочке с вином мышь утопала? Печурков намедни сказал! – спросил Шила.

– Все упомнил, – ответил человек в подряснике и взялся за перо.

В хате снова стало тихо. Только скрипело по бумаге перо да звенели налетевшие со двора комары; дверь в сени стояла настежь – в хате от натопленной печи было душно.

Шила сидел на лавке в одной рубахе. Галатьянов курил, косясь на перегородку, откуда слышался шопот жены Герасима Шилы.

Человек в подряснике старательно строчил.

Шила нетерпеливо ерзал по лавке, пощипывая пегую бородку, – ему не терпелось.

– А может, передохнешь малость? – через некоторое время робко спросил он у человека в подряснике.

– Вот ужо допишу достальное, тогда, – не подымая головы, отвечал тот.

Наконец он кончил писать.

Шила придвинулся ближе. Галатьянов поднял голову. Человек в подряснике высморкался в полу, утер нос рукой и, откашлявшись, прочел: