Изумруды пророка

Все это напоминало кошмар. И напоминало до такой степени, что Морозини спрашивал себя, проснулся ли он действительно или эта колдовская ночь все еще длится. Сначала его номер наполнился солдатами со свирепо закрученными усами, потом они шли по коридорам отеля, провожаемые испуганными взглядами постояльцев, потом его везли в тюремной машине с вооруженными до зубов охранниками… За мостом Галаты кончились «европейские» кварталы, дальше была железная решетка и серые стены тюрьмы рядом с минаретами Айя-Софии и наконец холодная и зловонная камера, в которую его бросили и где ему предстояло дожидаться первых допросов. Хорошо, что он успел прихватить с собой теплый плащ, хоть сможет согреться в ближайшие дни. Но он был заключен и еще в одну, на этот раз — невидимую тюрьму, был огражден барьером чужого, незнакомого языка, барьером непреодолимым, поскольку те, кто его схватил, похоже, никакими иностранными языками не владели… Насмерть перепуганный управляющий «Пера-Паласа» прочитал и перевел Морозини ордер на его арест и все обвинения, которые ему предъявляют, но никаких подробностей сообщить не мог, поскольку офицер, командовавший подразделением, ничего не объяснил.

Сидя на едва прикрытых грубым вытертым одеялом досках, которые должны были служить ему постелью, Альдо растерянно оглядывал свое новое жилище: каменные стены, Когда-то давно выбеленные известью, от которой теперь остались лишь туманные разводы, соседствовавшие с подозрительными пятнами и непонятными надписями; табуретка, ведро в углу, тяжелая, выкрашенная зеленой краской дверь с зарешеченным окошком… Больше ничего… Изучив обстановку, он попытался понять, что с ним произошло. Саломея убита! Но кто же ее убил, господи боже мой? И когда? Сам он ушел от нее в три. Возможно, убийца был уже там, подстерегал, пока он выйдет. Он даже наверняка был там, поскольку несчастная женщина была убита «ночью», но эта уверенность была единственной брешью в выраставшей вокруг Альдо сплошной и непреодолимой стене вопросов, ответов на которые было не найти. И это тем более его тревожило, что порядки в новой Турции, как говорили, мягкостью не отличались. Заподозренного и потом обвиненного в чем-то человека могли без особых формальностей повесить или расстрелять, в зависимости от того, был ли он штатским или военным, причем для иностранцев никаких исключений не делали.

Ошеломление прошло, уступив место подавленности, а та, в свою очередь, сменилась гневом. Неужели он, князь Морозини, позволит вздернуть себя на виселицу, расстанется с жизнью, которую так любит, расплачиваясь за преступление, которого не совершал? Неужели он сдастся без борьбы? Ну нет, ни за что! К тому же и Адальбер скоро вернется. Как только Адальбер узнает, что с ним произошло, он сделает все возможное и невозможное, чтобы вытащить его отсюда. Уж в этом на него можно положиться: если понадобится, он дойдет и до самого Ататюрка, только бы спасти его, Альдо…

Эта уверенность немного его утешила и ободрила, и все же день, а потом и ночь прошли хуже некуда. Прежде всего, ему, несмотря на теплый плащ, было холодно: в единственное расположенное под самым потолком и забранное железными прутьями окошко свободно проникал мельтем — холодный ветер, который дул с Черного моря. И потом, он был голоден: за все время ему всего один раз бросили кусок черствого и заплесневелого хлеба и поставили кувшин с водой. А главное, ему казалось, что он совсем один во внезапно ставшем таким враждебным к нему мире, что его до скончания веков забыли в каком-то средневековом каменном мешке… К концу ночи ему ненадолго удалось задремать, но проснулся он совершенно разбитым и с горьким привкусом во рту. Он глотнул воды. Он готов был отдать все, что угодно, за возможность принять душ, побриться и выпить чашу кофе, пусть даже плохого, лишь бы горячего. И еще за сигарету, но у него отняли и его золотой портсигар, и зажигалку, и вообще все, что при нем было, даже наручные часы. Поэтому он понятия не имел о том, который теперь час. Когда снова появился сторож с куском хлеба, он стал показывать на запястье, надеясь, что тот поймет, но сторож только тупо на него поглядел, пожал плечами и вышел. И снова наступила тишина. Стены в этой тюрьме были такими толстыми, что никак нельзя было услышать, что в ней делается.