Инга Холмова

Извилистый путь

Детский дом гудел. Детский дом вибрировал от внезапно возникшей суеты. Целеустремлённо бегали заполошенные воспитатели, носилась малышня, помогая перетаскивать какие-то мелкие предметы обихода. Старшие воспитанники были поголовно заняты на ведёрно — тряпочном фронте отмывания, где командовала гроза всех грязнуль- уборщица тётя Дуся, которая работала там так давно, что казалась неизменной деталью интерьера, бывшей здесь всегда и всегда будущей. Вот Елена Сергеевна Ивлева, молоденькая воспитательница, которую все между собой называли просто Леночка, поволокла куда-то несколько своих подопечных, на ходу что-то им втолковывая. Важно проплыла директриса Ираида Степановна Вершина, зорко поглядывая на суетящихся воспитанников и подчинённых, выискивая то, что ещё не было сделано и оценивая то, что ещё предстояло выполнить.

Яна уныло водила тряпкой по стеклу, стараясь не очень утруждаться, но и не выказывая особого рвения. В первом случае за небрежность могут подкинуть ещё одно окно, а во втором- тоже нагрузят, ибо всем известно- инициатива наказуема. Так что не следует выбиваться из общей массы, тем более что выскочек не любят нигде. Сквозь отмытое до хрустального блеска стекло в здание проникали весёлые лучи майского солнца. На улице бушевала весна, принесшая, наконец, в этот большой сибирский город почти летнее тепло, от которого зацвели дикие яблони, вылезла зелёная трава на газонах, немедленно украшенная жёлтыми головками одуванчиков. Да, весна… А в душе у Яны в последнее время прочно поселилась стылая январская стужа. Четвёртый год она живёт в этом детском доме. Долгий четвёртый год… Как же тяжело и больно! Ей, девочке, до двенадцати лет жившей в дружной семье. В тот день на улице так же светило яркое солнце, чирикали воробьи, радовавшиеся теплу и доступному корму. Мама, папа и пятилетний братик Серёжка собирались на представление в цирк. А её оставляли дома. Нечего было без куртки выбегать из школы на переменках, подставляя лицо для первого весеннего загара. Добегалась. Недаром говорят, что весна коварна. Вот и заработала себе простуду с температурой, которая чуть не испортила семейный праздник.

— Яничка, — Серёжка залез к ней на постель, — ты не плачь. Я тебе шарик принесу. И мороженое.

— Я тебе дам, мороженое! — мама шутливо шлёпнула мальчишку по попке. — Ей только холодного не хватает, чтобы к простуде ангина привязалась! Марш одеваться, а то опоздаем. Яна, не забудь выпить лекарство. Ровно в четыре часа.

— Не беспокойся, мамуля, я же большая и всё понимаю. Идите.

В комнату заглянул папа, уже по-уличному одетый. Если закрыть глаза, то эта картина стоит перед глазами. Именно тогда в последний раз Яна видела их живыми. Потом были только закрытые гробы. Два больших и один совсем маленький. Они ушли. Яна встала с кровати и подошла к окну, чтобы увидеть, как все дружно усаживаются в машину, стоящую у подъезда. Хлопнула водительская дверца, сквозь открытую форточку донёсся звук заводимого двигателя и в следующий момент раздался оглушающий взрыв. На месте их «жигулёнка» вспух огненный цветок, от которого на первых двух этажах их пятиэтажки вылетели стёкла…

Всё дальнейшее для Яны происходило как во сне. Суетились взрослые, какие-то тётеньки шастали по их квартире, что-то высматривали, тихонько обсуждали, смотрели на неё с показной жалостью. Слышались шепотки:

— Бизнес… Конкуренты… Проклятые барыги… Хапуги… Жизнь наказала… Детишек-то жалко, они не виноваты… Ишь сколько хрусталя в серванте… Бог, он всё видит. Вот и наказал… Зря эту перестройку задумали, раньше-то спокойнее жилось. Не стреляли, не взрывали… Мишка-меченый сволочь распустил… А не найдут никого, все менты продажные…

Потом было кладбище и три холмика в ряд. Три железных обелиска, с которых в круглых рамочках смотрели Мама, Папа и Серёжка.

— Поплачь, деточка, поплачь, легче стане, — шептал кто-то, гладя по голове.

Но слёзы не шли. Они застряли где-то в глубине души, замёрзнув в один большой ледяной ком, мешавший дышать.

Следующее относительно чёткое воспоминание: она сидит у стола в каком-то кабинете. Перед ней тётка с химической завивкой на крашеных волосах. Она кривит губы, стараясь сочувственно улыбнуться, якобы ободрить, но получается это плохо. Сквозь фальшь чувств явственно проступает равнодушие.

— Яночка, — говорит она слащавым голосом. — Придётся пожить тебе в детском доме. Мы не можем двенадцатилетнюю девочку оставить одну. А родственников у вашей семьи не было. Как оказалось, твои родители были сиротами. Ну ничего, деточка, это только до восемнадцати лет. Потом вернёшься в свою квартиру. Её опечатают до твоего возвращения. Надо только будет забрать необходимые вещи.