К чему снились яблоки Марине

Солнце взошло высоко, и редкие сети листвы над скамейкой пропускали все больше света. Поблизости никакой другой тени не наблюдалось.

– Жара! Почему на мне этот идиотский костюм? Неужели я прямо из театра рванул? Ни хрена не помню. Нет… Помню мальчика. Там – в опере этих итальяшек глюкозных – мальчик пел. Вылитый я в детстве. Может, тогда я и затребовал вертолет? А Паша, значит, все быстренько организовал… Что-то не так. Почему без охраны отправил? Он же знал, что тут нет связи, почему вертолет отпустил? Тут лету до столицы часа полтора, не больше. Хорошо, ладно, я согласен паромом. Ну так дайте на него сесть! Не пускают с моим багажом! Ну не смех? Паромщик-идиот не знает знаменитого земляка – пионера с голосом Робертино Лоретти и бандита по кличке Cолист, а теперь уважаемого бизнесмена – Анатолия Сухинина. Эх, ребята, да я вас всех с этой речкой, пристанью, городом и паромом купить могу, а вы мне: «Квитанцию давай!» Я паромщику говорю: «Ты глаза-то разуй! Не видишь, кто перед тобой? Ты сам должен был мне мои вещички поднести и погрузить, а я тебе за это щедрые чаевые заплатил бы». А он аж трясется: «Перевес, – кричит, – не пущу!»

Господин окинул длинную вереницу чемоданов, баулов, рюкзаков, сумок и портфелей, которая закрутилась кольцами, как змея, вокруг старой скамейки.

– Мне этот хлам, может, и самому ни к чему, но это я решаю. Понятия не имею, откуда столько набралось. Вроде с пустыми руками пришел… Старик – гнус еще тот. Что значит, у других пассажиров по одному чемодану, а у некоторых и того нет! Давай доплачу за перевес, как везде в приличных местах. Так он такую херню понес – держись! Заявил, что не доплыву. То есть другие на этом же пароме доплывут, а я пойду ко дну со всем своим багажом. Подонок! И допускают же таких к перевозкам людей!

Господин Сухинин встал на скамейку и, поднеся козырьком руку ко лбу, попытался где-то вдали рассмотреть очертания парома.

– Надо бы опять туда сходить. Утром пассажиров было немного – человек семь, все налегке. Местные они, чего им возить, но старик говорит, что выписана дюжина билетов. Поплывут, когда все соберутся. Мой билет тоже был выписан, но в последнюю очередь, как дополнительный. Не ожидали, что я появлюсь. Так я и сам не ожидал. Старик сказал, что могут и не взять. Пусть попробуют! Камня на камне не оставлю. Фигня какая-то с пассажирами – сидят тихо, никто слова не сказал. И девочка вдруг ниоткуда появилась. Странная такая девочка, лет шести. Подошла, за руку взяла. Чувствую, что тянет меня к парому и молчит. Я оглядываюсь по сторонам, спрашиваю, где ее мама с папой, а она – как воды в рот набрала. Потом вдруг улыбнулась, рот до ушей растянула и вынула из-за щеки монету. Положила в ладошку и мне протягивает. Паромщик увидел монетку, отобрал и понес девочку на паром. Я решил, что самое время перетащить багаж. Понес по трапу, но дальше опять херня – чемоданы, как свинцовые, чисто с места не сдвинуть. Так и стоял, как идиот. Тут паромщик вернулся и опять завел шарманку: откажись от всего, не хитри, а то застрянешь на полпути. Что значит на полпути? Посреди реки, что ли? Кто-то из нас больной?

Неправильно одетый гражданин задумчиво пошел в конец багажной очереди. Последним в пыли лежал фельдшерский баул, напоминавший распаренный и мятый баклажан. Гражданин, а теперь мы знаем, что зовут его Анатолий, щелкнул замочком и заглянул внутрь.

– Может, и правда – мне это все ни к чему…

Недолго роясь, он извлек из чемодана фонендоскоп, покрутил его в руках, надел на шею.

– Это все, что осталось от отца. Мы так и не встретились. Не помню, чтобы мама рассказывала о том, как его забрали. Боялась. Это теперь я вижу то, чего раньше видеть не мог. И вижу, и чувствую… Снег идет. Тихо в комнате. Она просторная, с видом на Москву-реку. Вечереет. Стол накрыт к ужину. Тикают ходики, мама сидит за швейной машинкой. В прихожей слышны шаги. Мама поднимает голову. В комнату входит человек с длинным унылым лицом, на котором висит длинный унылый нос, а под ним на шее уныло болтается фонендоскоп. Мама обнимает его и ласково спрашивает:

– Яша, съешь супу?