К долинам, покоем объятым

Сама механика уборки сахарной свеклы хорошо была известна Якову с довоенных времен. Ничего с тех пор не изменилось, работа предстояла «египетская», и вся техника — лопаты да еще повозка Макарыча: машин в МТС раз, два и обчелся, да машины и не вылезли бы из грязи… И началось: Яков и часть женщин копали, другая половина бригады шла следом: бабы срезали ботву ножами, очищая буряки от грязи, складывали в кучи. Макарыч грузил буряки на телегу, отвозил в загодя отрытые бурты на краю села; повозка вязла в черной земле, Макарыч упирался в телегу плечом, зажав культей кнут, а здоровой рукой тряся вожжами, орал на лошадь, та тянула изо всех сил, с безумной отрешенностью тараща глаза.

Потом сели перекусить, расстелили брезент, которым Макарыч укрывал от дождя буряк, развязали домашние торбы. И вдруг это нехитрое застолье что-то мучительно напомнило Якову, он понял  ч т о́, и сердце его покатилось в горячий и сухой сельский вечер за Прутом, где в невероятном далеке были корчма со скрипачом, белый мазаный домик среди небольших деревьев с крупными, в ворсе, плодами — айвой, среди тыквенной ботвы, сухой кукурузы… Глаза Якову что-то застлало, и он не видел, не чувствовал, как с натруженной ладони посыпалось на брезент желтое крошево сваренного ему Любой яйца. Когда пришел в себя, поймал пристальный взгляд Софьи, сжался под ним, как преступник.

Снова принялись за работу. Яков насилу разломил скованные усталостью плечи — обеденный отдых будто сковал ему кости. Странно: перевернувший в войну горы земли, роя окопы, траншеи, ходы сообщения, ровики для орудий, наконец, солдатские могилы — война во многом и есть нескончаемое, спасительное для человека и железа вгрызание в земную твердь, вплоть до самого ухода в нее на веки вечные, — здесь, на измоченном дождями свекольном поле, Яков вдруг почувствовал, как его обволокло тошнящее глиняное изнеможение. С бессильной ненавистью, залитыми потом и дождевой влагой глазами он видел перед собой уходящие вдаль ряды побуревшей, как бы обожженной по истертым краям свекольной ботвы… Он снял плащ-накидку, мешавшую ему, путавшуюся полами в ногах. Плечи застыли под мелкой сыпью дождя, и ему стало безразлично, что бабы — те самые, о которых он с таким презрением говорил Любе, — стали уходить вперед, смутно и однообразно маяча измокшими спинами. Одна из женщин, отделившись от других, подошла к нему. Это была Софья, она смотрела на него с жалостью:

— Что это ты? Руки отвисли и губы скисли…

Яков сказал ей, сипло дыша:

— Тебе какое дело? Что тебе надо от меня? В гробу я тебя видел!

— Яша! — с твердым изумлением проговорила она.

— Пошли вы все…

Ему вдруг стало необычайно легко, будто он действительно «всех» сбросил с себя. Ударил лопатой в только что выкопанный крючковатый от летней засухи клубень, половинки распались от острия, чисто сияя белизной среза. Черенок остался стоять как вешка, когда, круто повернувшись, Яков уходил прочь, поднимался на взгорок к селу. Тут навстречу Игнат в брезентовом плаще, с саженью: видно, шел замерять сделанное бригадой Якова.

— Куда?

Яков крикнул ему в лицо почти весело:

— На кудыкину гору! — И проговорил, трудно успокаивая себя: — Вот что, Игнат, назначай-ка ты другого бригадира. Над бабами. А мне давай мужскую работу.

Игнат что-то понял, стал серый, захрипел горлом, пугая Якова, вспомнившего, почему такой голос у председателя:

— Мужскую работу тебе… — Не желая осложнять ситуацию, пообещал: — В зиму строиться начнем, будет мужская работа. Где они, мужики, Яков? Ты ж знаешь… А сейчас буряк сдавать. Не сдадим — голову снимут.

Яков сплюнул:

— Буряк пусть бабы копают.

— А ты, значит, баклуши бить будешь? — Игнат закипел. — Ты думаешь, орден тебе повесили — теперь на тебя молиться надо.

— Ты мой орден не трожь. Я за него кровью заплатил.

— А мы тут лоботрясничали! — Рубец на горле Игната поверх серой, как земля, рубахи, кровенел, дрожал от напряжения. — Что бы вы там ели, на фронте, если бы не  б а б ы  наши? Мать вон твоя почему лежит? Крутые горки укатали! А то — «бабы, бабы»! Герой вверх дырой!

Яков, не помня себя, схватил Игната за истертые борта дождевика:

— Знаешь что…

— Что?

Игнат прохрипел это «что» со странно спокойным выражением мгновенно обесцветившихся глаз. Они напугали Якова. Яков отпустил его дождевик и, не сказав более ни слова, быстро зашагал в село, набрасывая на себя плащ-накидку.

Ночевал у Любы. А утром чуть свет пошел на Киевский шлях — до него с десяток километров — в надежде на попутную машину. Любе сказал: едет проведать брата Федора — тот еще лежал в больнице.

6

И пропал.

Гнетуще потянулись дни ожидания, загадки и предположения…