К долинам, покоем объятым

— Беги-ка к бабке Арине, а то уведут, доскачешься.

Тот артачился:

— Тише, тише. Божью водицу разольешь. — Но все же пошел к своему краю, пытаясь что-то запеть.

Софья повернулась к Любе, сказала, будто не замечая рядом Якова:

— А что, подруга… Выведешь? Ты ж знаешь, кроме нас, больше некому.

Люба побледнела. И вдруг у Якова, не придавшего значения словам Софьи и все еще подсмеивавшегося про себя над дедком, похолодела кожа на голове. Подсознание продиктовало ему, что в эту минуту и придет так долго шедшая за ним расплата. Яков не услышал, а понял, по строго прошевелившимся губам Любы, как она сказала, отчужденно глядя куда-то вдаль: «Давай…» Софья скользнула взглядом по Якову и стала заводить низким грудным голосом:

Чогось мени чудно,Чогось мени дывно…

Тотчас обдались влагой широко открытые серые, в голубизну, глаза Любы, теперь она без всякого девичьего лукавства жаловалась на долю:

Вже который мисяцьМилого нэ видно…

Никто им не подпевал из женщин — то ли заняты были своей заботой, то ли боялись нарушить неведомую им тайну песни, да и не касалось никого то, в чем винила Софья и на что жаловалась Люба. В «кутке» Софьи только Игнат подозревал что-то неладное и близко принимал боль жены. Лицо его стало серым, багрово, недобро набряк шрам на шее. Гость из района, бережно, как сына, обнимавший молодого секретаря, с удивленной улыбкой глядел на Софью и Любу, — они преподнесли ему сюрприз. Все это отмечало лихорадочно работавшее сознание Якова, и у него прерывалось дыхание от боязни огласки — пусть для одного него длится светлая казнь.

Не чуть и не видно,Его не видати…

Не понарошку, не играя тем, что стоило ей всей жизни, страдала Люба:

Повив по ДунаюКоня напуваты…

И дальше с невыносимой печалью метался хрупкий, вибрирующий Любин голосок:

Та й понакрываюМилого слидочок…Щоб витер не вияв,Пташки не ходили,Щоб мого милогоДруги не любили…

Холодновато-ясные сумерки невесомо засветились над селом, подчеркивая белизну хат, вороненые следы колес на дороге. День ветра и стремительных облаков стихал и гас, лишь легким дуновением воздуха чуть клонило в одну сторону мелколистые, почти потерявшие цвет ветви молодых берез. Каменный боец с автоматом одиноко и призрачно белел сквозь тихое пряжево деревьев, и все это — угасание дня, одинокость каменного солдата, беготня ребятишек по пустеющей площади — им раздавали остатки угощения — предвещало предел, которого так не хотелось Якову.

В хате он был молчалив, сумрачен, подавленное его состояние передалось Любе, собиравшей прощальный ужин, — завтра Яков должен был уезжать. Впервые за время его гостеваний она не знала, как себя вести с ним. В душе раскаивалась, что поддалась Софье, чего-то смутно ждала. Когда сели за стол, он, тяжело задышав, закрыл глаза ладонью, а другой рукой стал шарить по скатерти, искать ее руку. Она охватила его запястье — смиряюще, нежно.

— Прости ты меня, Люба, — проговорил он, не отрывая ладонь от глаз.

Она задумчиво поглаживала его сжатый до белизны кулак. Сказала с какой-то детской печалью:

— Что ты, Яша… В чем мне тебя винить? Ты ни в чем не виноват…

— Кто ж виноват?

Яков открыл наконец глаза. Он сидел перед Любой, сжавшись в комок, тянулся к ней ищущим, странно уменьшившимся лицом, почти личиком, и был похож сейчас на ребенка, почти на младенца, которого можно легко убить.

— Кто виноват? — переспросила она. — Война виновата, Яша. Вот кто…

Он протянул, согласившись:

— Война-а-а…

И вдруг сполз со стула, положил голову ей на колени.

— Прости, Люба… Забудем обо всем… Нет жизни без тебя. Задушил я себя, слышишь? Задушил…

С первой же минуты, как он предстал перед ней сидящим на бидоне в редеющей дымке прохладного утра, с первых его слов она поняла истинный смысл прихода Якова и никак не могла определиться на случай вот такого разговора. И сейчас она снова «оттягивала время», поднимала его с пола ослабевшими руками:

— Что ты, господь с тобой, встань, встань… — Наконец усадила на стул, тоже трудно, запаленно дыша. — Как же это — задушил? У тебя ж семья. Дочь. Как же? Да и я… — Она нервно рассмеялась. — Какие амуры на старости лет? Внук вон скоро женихом будет.

Яков, застонав, поднялся со стула, зашагал по комнате, странно скособочившись. «Язва», — догадалась Люба, сознавая, что не то и не так говорит. Он подошел, охватил ее шею, к самому лицу приблизил блуждающие глаза.

— Никого у меня нет, Люба… Ни-ко-го… Ни-че-го… Ни синь пороха. Одну тебя любил всю жизнь. Веришь? Чем поклясться тебе?

— Яша, ты же не один, опомнись.

Он горько покачал головой.

— Не один, не один, Люба. Ты права. На бумаге не один. А так один. Жизнь меня скрутила во как! — Он сжал кулаки, тут же обессиленно разжал их. — Я не виню никого. Ни жену, ни дочь не виню.

— Это нехорошо — своих винить, — вздохнула Люба.

Яков будто не слышал ее.