К Колыме приговоренные

А спас Еремея от смерти в Бутугычаге не сам Максут, а случай, связанный с ним. После двух суток непрерывного дождя расползлись дороги и вздулись реки. Колонну, в которой шёл и Еремей, вели на добычную штольню. По бокам её, с винтовками наперевес и с собаками, шла охрана. Сыпал дождь с мокрым снегом, дул ветер, дорога, по которой вели колонну, раскисла, в рытвинах и ухабах скопились глубокие лужи. Зная, что шаг в сторону — получишь пулю, зэки луж не обходили, шли прямо по ним, черпая холодную, как лёд, воду своими чунями. Максут шёл справа, мокрая шинелишка его не грела, он еле передвигал ногами, и, казалось, дойти до штольни у него не хватит сил. Глядя на его синее от холода лицо, на котором, казалось, не тает уже и снег, Еремей подумал: «Нет, долго он не протянет». Не лучше выглядели и другие охранники. И у них, как и у Максута, были синие лица, сгорбившиеся на спине мокрые шинели; и они прятали от холода в этих шинелях свои руки. Как и Максуту, им тоже было по восемнадцать, и они, как и он, вели колонну туда, где ни им — защитникам отечества, ни зэкам — врагам народа, не было пощады от радиоактивного излучения, за которым стояла смерть. «Их-то за что?» — не понимал Еремей. По-боевому выглядел один начальник колонны, старшина Кабин. Был он нетрезвым. Считая, что водка выводит из организма радиоактивный яд, пили её все, кому к ней был доступ. Лицо у Кабина от водки было красным, хоть кипяти на нём чайник, поэтому снег, падая на него, сразу таял. «То-оропись!» — покрикивал он, бегая из одного конца колонны в другой.

При спуске в долину реки дорога пошла по её обрывистому берегу. Словно обезумев, река несла на себе вывороченные с берега коряги, крутила водовороты и гудела так, что закладывало уши. Максут шёл у колонны со стороны реки. Когда колонна вышла на участок, сжатый с обратной стороны отвесной скалой, там, где он шёл, раздались крики. Обернувшись туда, Еремей увидел, что обрыв, по которому шёл Максут, оползает в воду, а сам он уже в реке, и его быстро несёт по течению. Скинув с себя бушлат, Еремей бросился за Максутом. А его уже крутило в водоворотах и захлёстывало волнами. Захлёбываясь и сам, Еремей успел схватить Максута одной рукой за ворот шинели, а другой уцепиться за подвернувшуюся корягу. На повороте реки их вынесло на мель. Первым подбежал к ним старшина Кабин. «Где винтовка?!» — заорал он на Максута и ударил его по лицу. Ответить Максут ничего не мог. Затравленно глядя на старшину, он дрожал всем телом и прятал руки в рукава шинели. «А ты, — обернулся старшина к Еремею, — держи!» И подал ему фляжку с водкой. Еремей сделал несколько глотков, но горечи водки не почувствовал. Допив остатки водки, старшина внимательно и со всех сторон осмотрел Еремея, даже пощупал изношенную до дыр правую гачу и, смеясь, заявил: «А ты, стерва, в рубашке родился!» Оказывается, когда Еремей прыгнул в воду, охрана, думая, что в возникшей суматохе он решился на побег, по нему стреляла. Распоряжением администрации колымских лагерей за спасение охранника Еремея перевели в другой, менее опасный для здоровья лагерь, Максут за утопленную в реке винтовку пошёл под суд, а те, кто стрелял в Еремея и не попали в него, сели на губу.

Перевели Еремея в лагерь на Аркагалу, где зэки добывали уголь. Расположенный в пойме реки, лагерь состоял из одних бараков, за колючей проволокой стояли остроконечные чозении, выше, на склоне небольшой сопки, рос лиственничный редкостой, вершина сопки пряталась в зелёном ковре стланика. Не было здесь, как на Бутугычаге, каменной громады гор, солнце редко сходило с неба, а когда шли дожди, они были тёплыми и непродолжительными.

Первым делом Еремея, как и всех, кто с ним прибыл, повели в баню. В предбаннике им брили лобки и выдавали мыло. Впервые за всю свою лагерную жизнь Еремей увидел здесь женщину. Круглолицая, как кошка, с рыжими кудряшками на голове, в предбаннике она представляла лагерную санчасть, рядом с ней сидел тупорылый опер и пытался обнять её за талию. «Ах, это вы всё от скуки!» — жеманно отталкивая его, говорила она. Опер вздёргивал, как лошадь, головой, прижимался к ней ещё ближе, и гудел: «Ну, вы и придумали!» А ведь в Бутугычаге никому, даже и операм, было не до женщин. Всё, что связано с ними: и нежные слова, и горячие поцелуи, от которых кружится голова и захватывает дыхание, и то, что приходит за этим, выжигалось там навсегда урановым излучением.