К Колыме приговоренные

А над посёлком уже собиралась туча. Дед Игнатий её не сразу увидел, потому что собиралась она с обратной стороны дома. Перед тем, как туче закрыть окно, по улице пробежал ветер, он поднял столб пыли и унёс его в сторону реки. Потом упали первые капли дождя. На дороге они зашлепали, сворачивая пыль в калачики, а в окно застучали, как градом. Когда туча закрыла всё небо, ударил гром и засверкали молнии. Сквозь завесу дождя посёлок стал похож на брошенное задворье, дома стали кособокими, окна пустыми, и деду Игнатию показалось, что это не его посёлок, а тот хутор, из которого они в войну выбивали немцев. Тучи над посёлком ему казались пороховой гарью, в раскатах грома он слышал залпы артиллерийских орудий, в блеске молний видел разрывы снарядов. Закрепившись на окраине посёлка, он бьёт из пулемёта немцев, выскакивающих из горящих хат. В огне они похожи на снятые через черную копирку фигурки, и ему кажется, что стреляет он не по живым людям, а по их теням.

С сильным ударом грома просыпается Антошка.

— Дед! Дед, — зовет он из спальни, — я боюсь!

Дед Игнатий идёт в спальню и ложится с ним. Прижавшись к деду, Антошка успокаивается. С дедом ему всегда хорошо. Лучше, чем с отцом и матерью. Он его никогда не ругает и не берется, как отец, за ремень. Жалко вот, что он скоро умрёт. «Уж и не знаю, — слышал он, как мать жаловалась соседке, — дотянет ли он до Нового года». Как скоро придет этот Новый год, Антошка не знает, — он и считать-то еще не умеет, — но представляет его уже не так, как раньше — с ёлкой, Дедом Морозом и Снегурочкой, — а с большим и красным гробом, в котором лежал соседский дядя Митя, когда его хоронили. У него было жёлтое лицо, острый нос и такие сердитые брови, что казалось, он ещё и чем-то недоволен. Представить таким своего деда в гробу Антошке страшно, и он просит:

— Дед, ты не умирай.

— С чего ты взял, что я умру, — смеётся дед Игнатий и гладит Антошку по голове.

— А мама говорила, — отвечает Антошка и ещё крепче прижимается к деду.

Гроза скоро проходит. Вместо неё идет мелкий дождь. По крыше он словно сеет крупой, а окна от него плачут.

Под шелест дождя Антошка засыпает, а дед Игнатий возвращается в своё прошлое. Вот он в вагоне поезда, рядом дочь, нашёл он её в одном из уральских детдомов. Едут они домой, на родную Тамбовщину. За окном вагона, вот как и сейчас, идёт мелкий дождь, и когда поезд проходит затянутые им жёлтые поля и уже оголённые осенью редколесья, кажется, что он идёт туда, где никогда не бывает солнечных дней, где всё сыро и безысходно. В вагоне душно и шумно, махорочный дым висит коромыслом, играет гармошка. В нём много калек и нищих: калеки возвращаются с японского фронта, а нищие собирают милостыню. Среди нищих есть и в военной форме. Вот один из них: у него помятое, цвета печёного яблока лицо, глаза мутные, как с тяжелого сна, левый рукав гимнастерки пустой. Он ищет, где выпивают. Ему наливают кто из жалости, а кто из пьяного куража. В соседнем купе, где тоже выпивают, его спрашивают:

— Солдат, с какого фронта?

— С японского! — звонко отвечает солдат.

— Дядя, — вдруг раздается звонкий голос из этого купе, — а гимнастерка-то у тебя с чужого плеча!

— С какого чужого?! — сердится на этот голос солдат.

— А с такого! — отвечает голос. — Гимнастерка-то не с японского фронта, а с немецкого.

Дядя, размахивая спрятанной под гимнастеркой левой рукой, бежит из вагона, а в купе хохочут.

— Молодец, Сашок, на понт взял! — хлопают там по плечу хозяина звонкого голоса.

Дочь. Игнатия сидит рядом с ним, на ней серая косынка, протертая на локтях кофта и стоптанные ботинки. С бледным и узким лицом и с глубоко запавшими глазами, она похожа на нищенку. В то, что она рядом с отцом, поверить ей трудно, всё кажется, что и отец, и этот вагон, и люди в нём — это сон, который может внезапно оборваться.

— Папа, — спрашивает она у отца, — а война правда кончилась?

— Правда, девонька, правда, — улыбается ей сержант, что сидит напротив.

У сержанта по-мордовски круглое лицо, весёлые глаза, на японском фронте он потерял половину правой ноги, а на левой руке три пальца.

— Эх, братка, — улыбается он и Игнатию, — заживем мы теперь — лучше и не надо!

А Игнатий тоже не может поверить, что дочь с ним рядом. Сколько он хватил, где только не был, пока нашёл её.

На одной из станций Игнатий покупает бутылку самогонки и с сержантом они выпивают. От самогонки у него кружится голова, ему легко, он словно парит в воздухе, и уже не кажется, что поезд идёт туда, где не бывает солнечных дней, и где всё сыро и безысходно. Там, куда идёт поезд, его родное село, в нём он поднимет свой дом, выучит дочь, поставит её на ноги.

— Ничего, и мы заживем! — словно понимая, о чем думает Игнатий, говорит сержант.

Он тоже из деревни, там у него жена и две девочки.

— Вот, — показывает он на потерянную ногу, — всё равно ждут. Приезжай, пишут, родимый тятенька, хоть какой.

Сказав это, сержант отворачивается к окну и курит.