К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

К слову надо сказать, что бытовые привычки общества, безумно сорившего деньгами на «свои музыкальные капеллы и от 50 до 60 человек прислуги», имели вредное влияние на Батюшкова. В ранней юности он зачаровался жизнию так называемого большого света и на беду себе сжился с безумной его безрасчетливостию и тщеславной расточительностию. Сам он вышел из семьи, также не знавшей расчетливости, но и не располагавшей большим наследственным богатством. Недочет в средствах на удовлетворение прихотливых привычек устойчиво держал его в досадном настроении и зачастую лишал бодрости духа. Всегда без удержу отдаваясь своим влечениям и увлечениям, он кончил тем, что стал относить «большой достаток» к «таким счастливым обстоятельствам, которые единственно могут сохранить в полноте характер человека»[46]

. Так в шутку высказался он на 25 году жизни. Шуточное признание приводит совсем не к шуточному заключению: «счастливые обстоятельства» получили в глазах увлекавшегося человека значение «единственной» силы если не создания, то устойчивости характера. Поддаваться такому софизму, значит, бесхарактерность признавать за характер. Если и эта самодеятельно приобретаемая человеком сила души зависела в глазах Батюшкова не от человеческой его сущности, а от различных не от него зависевших и казавшихся счастливыми обстоятельств, то понятно, почему не только как поэт, но и как человек он нуждался в особенной «диэтике». При высоких дарованиях и завидном для многих положении по службе и в обществе он не испытывал необходимости ни сживаться с прихотливостью праздных светских людей, ни «покоряться условиям общества и требованиям должностей». На удовлетворение последних у него было достаточно средств. Но не было воли и характера, чтобы духовно стать выше приманок и привычек своего общества. На 30-м году жизни он сам легонько осмеял притязательную требовательность своей прихотливости. Это видно из следующего места в «Чужом: моем сокровище!»: «Сенека, разъезжая в дурной повозке в окрестностях пышного Рима, краснел, когда встречал богатых людей. „Кто краснеет от худой повозки, — воскликнул он, — будет гордиться богатою колесницею!“ Avis au lecteur, a celui plutot qui vient de transcrire la passage de Seneque»

[47]

 (II, 34).

Вот еще интересное место в «Записках» доктора: «Теперь здесь пробавляются пока иностранными языками, чтением занимательных книжек и усвоением французских манер. От того в России поразительно мало истинно ученых людей. Обставленная всякими удобствами привольная жизнь, которую ведут здесь, отзывается на умах ленью и неповоротливостью; в сон погружает она мыслительную силу, и ум живет здесь так же, как тело, и, пожалуй, больше, чем тело, избалован негой и ленью. Нигде не случалось мне встречать столько беспамятности, сколько между образованными людьми в России. Очень многие и лучшие между ними, люди с развитыми высшими потребностями, носят в себе чувство какой-то пустоты и недовольства условиями жизни своей и всего мира; при каждом столкновении с малейшею помехою они раздражаются и разражаются громкими жалобами. От того очень редко встречаются здесь люди истинно веселые. Застольных и приятельских песен у них еще нет. Ах, до боли тяжело живется мне здесь, потому что ни в чем не видать тебя, милое мое отечество! Недаром не случилось мне встретить ни одного немца, которого не тянуло бы на родину, как бы ни привольно жилось ему здесь».

В другом месте своих «Записок» доктор высказал, что не мог удовлетворяться московским обществом: «Я находил в здешних кружках больше развлечения, чем освежения. От того ни в одном не хотелось засиживаться. Тянуло домой, к моим книгам. Около шести часов принимались мы со Шмидтом[48] за чай, и тут конца не было толкам и воспоминаниям о дорогой отчизне. Шмидт учился булавочному производству в Хемнице и знал в лицо многих тамошних обывателей, а в числе их и моих родителей; от того у нас не было недостатка в предметах для разговоров. Всего более радует меня в этом честном человеке осмысленность, с какою он приводит себе на память всё прежде пережитое. Он свыкся с трудовою жизнию, и, так как совестливое исполнение супружеских обязанностей при больном не исчерпывает его досугов, придумал писать историю своей жизни и тотчас принялся за это дело. Чтобы не даром пропадало время моего отдыха, я вызвался прочитывать и поправлять написанное. В эту пору у себя дома жилось мне проще, легче, отраднее, чем где-либо; чувствовалось глубокое душевное освежение; всегда буду вспоминать эти часы с благодарностию. Больной, по обыкновению, проводил их в своей комнате, по большей части, бесшумно» и т. д.