К предательству таинственная страсть...

А вот как отозвался о своих соратниках по “шестидесятничеству” Юлий Даниэль, припечатав всё либеральное болото одним махом:

ЛИБЕРАЛАМ

Отменно мыты, гладко бриты,И не заношено бельё…О, либералы-сибариты,Оплот мой, логово моё!О, как мы были прямодушны,Когда кипели, как “Боржом”,

Когда, уткнувши рты в подушки,Крамолой восхищали жён.И, в меру биты, вдоволь сыты,Мы так рвались в бескровный бой!О, либералы — фаворитыЭпохи каждой и любой.Вся жизнь — подножье громким фразам,За них — на ринг, за них — на риск…Но нам твердил советчик-разум,Что есть Игарка и Норильск.

И мы, шипя, ползли под лавки,Плюясь, гнусавили псалмы,Дерьмо на розовой подкладке —Герои, либералы, мы!И вновь тоскуем по РоссииПастеризованной тоской,О, либералы — паразитыНа гноище беды людской.(“Говорит Москва”, М.: Московский рабочий. 1991. С. 228)

А ещё один поэт из лагеря “шестидесятников”-западников Владимир Корнилов, прислонившийся к “питомцам Политехнического” скорее от одиночества, нежели по идейным соображениям, так отозвался о странном сближении с ними:

Ну, а если всё же греюсьвозле вашего огня,значит, совесть или смелостьне в порядке у меня.

* * *

В нашей среде всё было по-другому. Никогда никто из нас не сказал ни одного унизительного или оскорбительного слова друг о друге. Никто из нас не искал в произведениях своих друзей ни пошлости, ни развязности, ни лицедейства… Да скорее всего потому, что этих “достоинств” в них и не было. Как мне помнится, мы всегда радовались, прочитав новую подборку стихотворений Рубцова или “Последний срок” Распутина, или честный, трогательный и вызывающий чувство здорового смеха рассказ Шукшина. Мы отдавали должное горестным повестям Белова о крестьянской жизни 20—30-х годов, восхищались стихами и поэмами Юрия Кузнецова, честной прозой Леонида Бородина, его “Третьей правдой” и “Годом чуда и печали”… А если и случались у кого-то из нашего круга какие-то неудачи, то мы или не обращали на них никакого внимания, или добродушно подшучивали друг над другом.

Если “дети XX съезда”, собираясь вместе, пели гимн сопротивления то ли властям, то ли эпохе тоталитаризма: “Возьмёмся за руки, друзья, // чтоб не пропасть поодиночке”, — то мы лечили душу стихами и музыкой “Осенней песни” Рубцова:

Ну, так что же? ПускайРассыпаются листья!

Пусть на город нагрянетЗатаившийся снег!На тревожной земле,В этом городе мглистомЯ по-прежнему добрый,Неплохой человек…

Если мы кого-то и осуждали сквозь зубы, с досадой и горечью, так это Виктора Астафьева, да и не за повести и рассказы, которые мы считали выдающимися, а за то, что он поставил или разрешил поставить свою фамилию под позорным “письмом 42-х”.

Выбиваться в люди нам, детям русского простонародья, было куда труднее, нежели “детям Арбата”. Николай Рубцов после смерти матери-крестьянки воспитывался в деревенском детдоме, потом служил на флоте. После демобилизации работал матросом на рыболовном сейнере, потом учился в горном техникуме и лишь после такой изнурительной молодости поступил в Литературный институт.

Анатолий Передреев, выходец из крестьянской семьи, бежавшей в начале тридцатых годов из голодающего саратовского села в Грозный, тоже нахлебался вдоволь трудовой житухи, прежде чем обрёл литературную судьбу: работа на Саратовском металлургическом заводе в плавильном цеху, работа шофёром на грузовиках, служба в армии в ГДР, работа на строительстве плотины Братской ГЭС — вот этапы его “долитературного” пути… Его отец по возрасту не был мобилизован в Великую Отечественную войну, но три старших брата Анатолия Передреева с этой войны не вернулись. “Три старших брата было у меня, // от них остались только имена”, — а четвёртый брат вернулся с войны без обеих ног. Какими трудами зарабатывал Анатолий Передреев себе на хлеб, он рассказал в цикле стихотворений “Работа”: