К предательству таинственная страсть...

Всадник и конь — это, по Пушкину, единое целое, как у Фальконета, и это “целое” называется в роковые времена “единством власти и народа”, государства и всех его сословий:

Какая дума на челе!Какая сила в нём сокрыта!А в сём коне какой огонь!Куда ты скачешь, гордый коньИ где опустишь ты копыта?О, мощный властелин судьбы!Не так ли ты над самой бездной,

На высоте уздой железнойРоссию поднял на дыбы…

А что же при такой власти происходит с тёзкой Евтушенко, чиновником Евгением из “Медного всадника”? Чем закончился его бунт?

Кругом подножия кумираБезумец бедный обошёлИ взоры дикие навёлНа лик державца полумира.……………………………………..— Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав. —Ужо тебе!.. — И вдруг стремглавБежать пустился…

Похожим образом повёл себя и наш Евгений, проклинающий Медного Всадника за то, что у его коня “окровавлены копыта”, за то, что его “под уздцы не сдержать”… И он бросает в лицо бронзовому кентавру: “Динамита в проклятое медное брюхо ему”… Но из этого бунта у нашего Евгения тоже ничего не получается, он тоже “бежать пустился” и добежал аж до Америки. И если пушкинского Евгения похоронили на пустынном острове: “нашли безумца моего // и тут же хладный труп его // похоронили ради Бога”, — то прах его тёзки, нашего “пушкинианца”, который возненавидел Медного Всадника, упокоился тоже на своеобразном острове — в патриархальном сталинском Переделкино. Он так и не успел сказать Путину:

“Добро, строитель чудотворный!” А красавцу-коню, на котором гарцевали и Вещий Олег, и монах Пересвет, и “властелин судьбы Пётр”, и командир Первой Конной Семён Будённый, и маршал Георгий Жуков на параде Победы, “бедный безумец” Евгений возмечтал “разорвать брюхо динамитом”! Но ведь из этой же породы были “кони НКВД”, изображённые мной в стихотворении “Очень давнее воспоминание”, которое Евгений Александрович решился-таки напечатать в своей антологии “Строфы века”, с язвительным комментарием: “Есть мнение, что в нём не столько осуждение антинародного террора, сколько упоение силой власти”.

Да и “смеляковскую кровиночку”, которую Евгений Александрович якобы ощущал в себе, нельзя принимать всерьёз, потому что в одном из самых блистательных и трагических своих стихотворений “Пётр и Алексей” Ярослав Смеляков, трижды получавший лагерные сроки от Сталинского государства, оправдал деяния Петра Первого:

День — в чертогах, а год — в дорогах,по-мужицкому широка,в поцелуях, в слезах, в ожогахимператорская рука.

Та, что миловала и карала,управляла державой всей,плечи женские обнималаи осаживала коней…

Есть ещё одно обстоятельство, которое никогда не позволяло Евгению Александровичу считать себя “пушкинианцем”. Возможно, он невнимательно читал Пушкина, потому что Пушкин с его свободомыслием так высказывался по национальному вопросу, что Евгений Александрович никогда бы не согласился с ним. Вот что писал Александр Сергеевич в письме к издателю Бестужеву: “Если согласие моё не шутя тебе нужно для печатания “Разбойников”, то я никак его не дам, если не допустят слова “жид” и “харчевня”. Одним словом, Пушкин не терпел цензуры.

А поскольку Евгений Александрович в одном из своих выступлений 90-х годов призвал за употребление подобных нецензурных слов (“жид”, “хачик”, “хохол” и т. д.) к уголовной ответственности, то его нельзя считать в полной мере стопроцентным “пушкинианцем”.

Есть какая-то мистика в том, что, поглумившись над пушкинским “Медным всадником”, Евтушенко в эпоху горбачёвской криминальной революции во время идеологической распри между “патриотами” и “демократами” вольно или невольно услышал в грохоте танковых гусениц “тяжелозвонкое скаканье по потрясённой мостовой” и обнаружил родство “Медного всадника” с конями НКВД: