"К предательству таинственная страсть..."

Глубочайший сакральный смысл повести Распутина “Прощание с Матёрой” заключается не только в том, что плодородные земли и лесные угодья исчеза­ют под нашествием Братского моря на обжитые человеком пространства, не в том, что жителей затопленных деревень приходится переселять в другие селенья, а в том, что под рукотворными водами навеки исчезают погосты, хра­нящие память о людях, о семьях, о племенах, о народе, веками укоренявшем­ся в ту же землю... Не зря один из последних рассказов Распутина так и на­зывается — “В ту же землю”... Поэтому уничтожение кладбищ в осетинском Цхинвале грузинскими оккупантами в 2008 году есть не просто военное пре­ступление или факт геноцида, но преступление против божественного порядка Бытия, установленного в незапамятные времена. Не потому ли в сознании на­родов Средней Азии вторжение научной братии в гробницу Тамерлана в 1941 го­ду сдвинуло пласты мировой истории в пропасть Второй мировой войны? Не потому ли Иосиф Сталин произнёс свою великую речь о сущности Великой оте­чественной войны с могилы Ленина, обрамлённой тёмно-красным мемориа­лом мавзолея? Не потому ли наше сознание никак не может примириться с тем, что кичливые ляхи разоряют надгробья над братскими могилами наших солдат, освобождавших Речь Посполиту...

А разве можно себе представить сегодняшнюю мировую историю XX ве­ка без Мамаева кургана, без Пискарёвского кладбища, без надгробной фигу­ры советского солдата в Трептов-парке, без крымской Сапун-горы, без Брестской крепости?..

Помню, как меня поразила в “Тихом Доне” одна сцена, в которой Григо­рий Мелехов, потерявший Аксинью, набрёл в донской степи на безымянную могилу, спешился и прочитал на простой доске, прибитой к кресту, слова: “В годину смуты и разврата не осудите братья брата”. Слава Богу, что почти все мои любимые писатели, завершив жизненный путь, вернулись в отчую землю. Михаил Шолохов лежит в Вёшенской, Василий Белов в родительской Тимонихе, Виктор Астафьев в родной Овсянке, Валентин Распутин на кладби­ще Знаменского монастыря Иркутска, Фёдор Абрамов на погосте архангель­ской деревни Веркола, а Николай Рубцов на вологодском кладбище. Одним словом, мы продолжаем жить по обычаям и заветам, о величественной есте­ственности которых догадывался Александр Пушкин:

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне всё б хотелось почивать.

А мой покойный друг поэт Анатолий Передреев, когда побывал на моги­ле Николая Рубцова, был удручён тем, что на кладбище полно искусственных железных венков, но почти нет деревьев, и написал одно из лучших своих сти­хотворений:

И лишь надгробье с обликом поэта

И рвущейся из мрамора строкой

Еще живым дыханием согрето

И бережною прибрано рукой.

Лишь здесь порой,

Как на последней тризне,

По стопке выпьют... Выпьют по другой...

Быть может, потому,

Что он при жизни

О мертвых помнил, как никто другой!

И разойдутся тихо,

Сожалея,

Что не пожать уже его руки...

И загремят им вслед своим железом,

Зашевелятся мёртвые венки...

Какая-то цистерна или бочка

Ржавеет здесь, забвению сродни...

Осенний ветер... Опадает строчка:

“Россия, Русь, храни себя, храни...”

Я всегда вспоминаю эти стихи, когда, бывая в Вологде, прихожу на во­логодское кладбище к Рубцову, к Виктору Коротаеву, к Владимиру Ширикову... Кладбище уже совсем другое, заросшее берёзами, и ухоженных могил с живыми цветами много больше, нежели в рубцовские времена... И вещие слова Николая Рубцова, выложенные на мраморе, по-прежнему обращены ко всем русским людям, приходящим к могиле поэта, который из потусторонне­го мира взывает к нам живым, чтобы мы хранили “Россию, Русь”...

Поэтому ни Рубцов, ни Передреев, ни Распутин никогда не понимали тех “шестидесятников”, которые жаждали покинуть нелюбимую родину, ненави­стное государство, разорённую “рашку”, забывая о родных могилах, к кото­рым после их бегства никто уже не придёт ни в пасхальные дни с крашеным яичком, с куличом и четвертинкой, ни в Родительскую субботу, и холмики мо­гильные лет через десять-пятнадцать покроются перегноем, осядут, зарастут дикой травой, будут стёрты с лица земли дождями, снегами, ветрами, бегом времени.

***

В 1946 году в свои четырнадцать лет я, услышав песню на слова Исаков­ского “Летят перелётные птицы”, запомнил её на всю жизнь и однажды, ког­да шёл от загородного сада через всю старую Калугу в мою 9-ю железнодо­рожную школу, мне так захотелось спеть эту песню для себя одного вслух, что я свернул в наш парк культуры имени Горького на высокий берег Оки, оглянул­ся — никого нет, и запел: “Летят перелётные птицы в осенней дали голубой, / летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой, / а я остаюся с тобою, род­ная моя сторона, / не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна”.