"К предательству таинственная страсть..."

Посылаю Вам забытые у нас фотографии и стихотворения. Как мне при­шло в голову (к сожалению — поздно, ибо русский человек крепок, как изве­стно, задним умом!), стихи предназначались для прочтения, но я не был столь догадлив и не попросил Вас почитать, по своей непривычке к общению с поэтами. Но я надеюсь, мы как-нибудь устроим литературно-музыкальное “суаре” и тогда — все станет на свои места! Мне было очень хорошо беседо­вать с Вами и Кожиновым, которого я видел впервые, и тоже, надеюсь, не в последний раз (дай Бог).

Сообщите мне, будете ли Вы в Москве — август и первую половину сен­тября. Может, понадобится встретиться по делу небольшому.

Рыба Ваша произвела ошеломляющее впечатление, я съел её — один, ни­кому не дал ни кусочка, подобного лакомства мне не доводилось пробовать, хотя я — человек избалованный.

Привет Галине Васильевне.

Крепко жму Вашу руку.

Г. Свиридов”.

Сюжет с рыбой возник в письме после того, как я, вернувшись из архан­гельской тайги с рыбалки и охоты, угостил Свиридовых семгой и хариусом, которых и поймал, и засолил собственноручно.

“3 декабря 1983 г.

Дорогой Станислав Юрьевич,

спасибо за “огоньковскую” книжечку “По белому свету”. Получил с боль­шой радостью. Бандероль была послана по неточному адресу, но в нашем почт. отд. меня знают и доставили в сохранности куда надо. Стихи Ваши, со­бранные в ударный кулак, производят на меня большое впечатление.

Мне нравятся Ваша страсть и напор, мужество и умение смотреть на тра­гическое строго, сурово, без дряблости, сентимента или любования тяжелой стороной жизни. Например, стихи про юродивого. Да многое я бы Вам мог написать, поверьте — я человек с большими требованиями! Стихи Ваши дей­ствуют на меня неотразимо. Но критика, который заглянул бы в их глубину, еще не нашлось! И это не упрёк Кожинову, который Вас любит, просто тут ну­жен другой особый глаз для смотрения. Мне не кажется (я позволю себе су­дить, любя Вас!), что крупная форма, например “Поэма”, явится итогом Ва­шего пути. Большие, заранее заданные формы не производят на меня теперь впечатления, наоборот, предельно миниатюрная, сжатая как прессом фор­ма — очень действенна. См., напр., потрясающую книгу покойного Ф. А. Аб­рамова — “Трава-мурава “, это грандиозно по силе, эпично — несмотря на то, что рассказы иногда — короче лирического стихотворения. Эпос. Автор не вы­лезает на первый план со своими “самовыраженческими” чувствами. Воздей­ствует лишь сама правда жизни, но написанная минимумом максимально точных и выразительных слов. И в поэзии я ценю более — сжатое, спрессо­ванное. Большую же форму вижу — как ряд спрессованных (каждую саму по себе) миниатюр, точно со смыслом выстроенных в ряд.

После всего этого “наукообразия”, которое меня почему-то сегодня одо­лело, скажу Вам, что читаю стихи Ваши (хорошо уже мне знакомые!) со сле­зами на глазах. Это без всякой гиперболы.

Одно из любимых моих стихотворений “Реставрировать церкви не надо”... Вы переделывали его. Теперь оно обрело стройную прекрасную форму! Но я хочу быть похожим на того сапожника, который правильно “в обуви ошибку указал”, а потом начал говорить: “Мне кажется, лицо немного криво” и т. д. Пушкин хорошо это изобразил, и я этому изображению следую, а именно: “Штукатурка. Покраска. Побелка”. Эти три слова напоминают как бы вывеску нашей мастерской, где производят подобные работы. И в этом (в их грубом бытовизме) есть недостаток, отвлекающий от возвышенной речи стиха. Это просто перечень работ. Не смейтесь надо мной! Я говорю это потому, что сти­хи эти мне особенно близки. Подобная же мысль мне давно и часто приходи­ла в голову, когда я смотрел на разрушенные церкви, похожие на живого че­ловека, с которого сняли кожу, такой это у меня вызвало образ.

Так вот: не сердитесь на меня. “Штукатурка. Подкраска. Побелка. Под­малевка” и т. д.

“Подкрасить” разрушенную церковь, как подкрашивается продажная жен­щина. Но покрасить — бытовое дело. А “подкрасить”, то есть нанести некий фальшивый тон на то, что внутри уже разрушено, убито и т. д. Другой смысл, более, мне кажется, глубокий возникает от этой одной буквы.

Только не сердитесь, пожалуйста! Я желаю Вам хорошего Нового года — здоровья и возможности трудиться над любимым делом, благополучия и ми­ра в доме. Сердечный привет Вашей жене!

Я нахожусь в больнице, тоскую, естественно.

Не показывайте моих замечаний никому, это должно быть между нами, замечать Вам в стихотворном деле дает мне право только моя большая лю­бовь к Вашим стихам.

Крепко жму Вашу руку. Г. Свиридов”.

Но чаще всего в разговоре о музыке Георгий Васильевич вспоминал Му­соргского: “В его музыке слышится грохот разрушающихся царств”. Мусорг­ского он ценил как композитора, слышавшего тайные, материковые сдвиги человеческой истории, для чего нужно кроме музыкального гения великое личное мужество. Часто вспоминал и музыку Римского-Корсакова. Помнится, как он рассказывал о возобновленной в 1984 году постановке оперы “Сказа­ние о граде Китеже”: