Кабинет-министр Артемий Волынский

Возле стола вертелась и девочка-карлица. Она хорошо понимала своё значение, отпускала глупые, нелепые шутки, и Анна смеялась в этот вечер, как давно уже не делала этого.

   — Буженинки, матушка, — морща крохотное личико, умильно выпрашивала карлица.

И Анна кидала ей со стола толстые куски свинины так, как кидают кость собаке. Карлица запихивала их в рот, тут же проглатывала и опять умильно взглядывала на герцогиню.

Словом, вечер удался на славу, и только Пётр Михайлович был озабочен: не понравилось ему, что его протеже стал вытеснять его самого из беседы. Вытеснил Бирон Бестужева не только из беседы, но и из сердца Анны, хотя произошло это не в один вечер...

   — Матушка-герцогинюшка, — ласково обратился Бестужев к Анне, — пора бы и доложить тебе о делах...

   — Ой, Пётр Михайлович, — томно ответила Анна, — всё ты о делах да о делах. В кои-то веки такой праздник случился, а ты всё хочешь испортить. Давайте лучше в карты поиграем...

За картами выпало Анне играть в паре с Бенингной. Глупая и торопливая Бенингна всё время прокидывалась картами, из-за неё Анне, великой мастерице в карточной игре, пришлось много проиграть. Но она не злилась, ей было приятно, что её золото падало в карман Бирону, и она с удовольствием и смехом проигрывала.

   — Не везёт в картах, — смеясь, говорила она, — в любви везёт.

Бестужев с изумлением поглядывал на Анну. Пожалуй, их любовь, любовь старого вдовца и молодой вдовицы, была пресновата, похожа на супружескую, надоевшую, и он серьёзно забеспокоился. «Надо этого курляндчика задвинуть подалее, — думал он, глядя на необычно весёлую Анну, — а то, чего доброго, ототрёт меня от милостей герцогини, а главное, от распоряжения её хозяйством». А уж тут Пётр Михайлович имел свои виды — и немало попадало к нему в карман от выдаваемых Анне батюшкой-дядюшкой сумм и собираемых с бедного курляндского шляхетства податей.

Однако «задвинуть» курляндца ему не удалось. В конце вечера Анна провозгласила, что завтра же надо испробовать новых лошадей, и назначила Бирона сопровождать её на прогулке по окрестностям. И в опочивальню не пустила Бестужева, отговорившись усталостью...

И ничего ещё не произошло — просто скакала Анна вместе с Бироном по полям и лесам, играла с ним на бильярде, ходила в конюшни, где Бирон устроил подобие тира и где Анна упражнялась в стрельбе, и ни слова нежного ещё не было сказано, и любезности Бирона оставались лишь чисто светской условностью, — а уж Бестужев забеспокоился всерьёз.

И пошли от него письма — к царице Прасковье, строго наблюдавшей за нравственностью своих дочерей, Екатерине, а то и к самому Петру — с намёками и недомолвками, но чтоб было понятно: завелась у герцогини Курляндской связь с непотребным конюхом и вошёл он у неё в силу и значение...

И посыпались цидулки от Прасковьи, упрекавшей дочь в посрамлении чести царского рода, и её угрозы проклясть, и намекавшие на что-то грамотки от Екатерины, не умевшей писать и пользовавшейся услугами кабинет-секретаря Макарова. Только Пётр не принял в расчёт намёков Бестужева: дескать, вдовица молодая, вот приищет он ей хорошего жениха, выдаст замуж, и вся болтовня кончится. Зачастили в Митаву и послы от Прасковьи — то родственница бедная, то дядя Василий Салтыков, брат матери, то ещё какой-нибудь соглядатай.

Анна отнекивалась, писала матери, что обошли её, наговаривают на её бедную и несчастную дочь, умоляла не проклинать, поскольку нет ничего такого, в чём её обвиняют.

Дядя Василий Салтыков повёл себя в Митаве грозно, будто и в самом деле приехал с ревизией, кричал на Анну, дай волю, отхлестал бы по щекам. Да и у него случилась конфузил: разбранившись, избил свою жену и полумёртвую бросил здесь, в Митаве. Оттого-то и взяла Анна сторону его жены, за что снова получила много выговоров да упрёков. А Пётр обвинил во всём Бестужева: сидит же там резидент, непорядок, что непотребные людишки при дворе герцогини Курляндской появляются, и пригрозил с него, Бестужева, строго спросить.

И спрашивала себя Анна: если в самом деле ещё ничего такого нет, а уж такие злоключения на неё сыплются, не лучше ли действительно отправить Бирона с глаз долой, чтобы прекратились всякие попрёки? Но расстаться с бело-розовым, статным молодцем ей было уже не под силу.

Угрозы матери проклясть висели над Анной, как тяжёлая свинцовая туча, и она старалась рассеять, эту тучу посланиями ко всем, к кому только могла. Писала о разорившем её Бестужеве, который мешки сахара и изюма брал себе из подарков матери, и о его непотребном поведении, вынуждавшем её кручиниться и плакаться. Особенно надеялась она на заступничество своей благодетельницы и защитницы — Екатерины Алексеевны.

«Государыня моя, тётушка и матушка, — слёзно писала она ей, — царица Екатерина Алексеевна! Здравствуй, государыня моя, на многие лета с государем моим дядюшкой и батюшкой и государынями моими сестрицами.