Кадет королевы и другие рассказы

Теперь всякой сдержанности пришел конец, и мы быстро вспомнили десятки и больше прошлых сцен веселья и удовольствий, которыми наслаждались вместе до Голштинской кампании, в Копенгагене, этом самом восхитительном и веселом из всех северных городов; и, под влиянием воспоминаний, его теперь увядшее лицо казалось просветлело, и часть его прежнего выражения вернулась обратно.

– Это ваше место для рыбалки или охоты, Карл? – спросил я.

– Ни то, ни другое. Это мое постоянное пристанище.

– В этом месте, таком сельском, таком уединенном? Ах! Вы стали Бенедиктинцем, влюбились в деревне и так далее, но я не вижу никаких признаков…

– Тише! Ради бога! Вы не знаете, кто нас слышит, – воскликнул он, и ужас отразился на его лице; и он убрал руку со стола, на котором она лежала, с необъяснимой нервной внезапностью, как будто к ней прикоснулись горячим железом.

– Что такое? Мы не можем говорить о таких вещах? – спросил я.

– Вряд ли здесь или где-либо еще для меня, – бессвязно сказал он. – Затем, подкрепив себя бокалом крепкого коньяка и пенящейся сельтерской, он добавил, – вы знаете, что моя помолвка с моей кузиной Марией Луизой Виборг была расторгнута – какой бы красивой она ни была, возможно, она остается и сейчас, ибо даже двадцать лет не смогли уничтожить прелесть ее черт лица и яркость выражения, но вы не знаете почему.

– Я думал, вы плохо обошлись с ней, а на самом деле вы сошли с ума.

По его лицу пробежала судорога. Он снова отдернул руку, как будто его ужалила оса или что-то невидимое коснулось ее. Он сказал:

– Она была очень гордой, властной и ревнивой.

– Ее, конечно, возмутило, что вы открыто носите кольцо с опалом, которое принцесса бросила вам из окна дворца…

– Кольцо… кольцо! О, не говорите об этом! – сказал он глухим голосом. – Сумасшедший? Да, я был сумасшедшим – и все же я не сумасшедший, хотя я пережил и даже сейчас переживаю то, что разбило бы сердце Хольгера Данске! Но вы услышите, если я смогу рассказать это связно и без прерываний, причину, по которой я бежал от общества и мира, и на все эти двадцать несчастных лет похоронил себя в этом горном уединении, где лес нависает над фиордом, и где ни одно женское лицо никогда не улыбнется мне!

Короче говоря, после некоторого размышления и множества невольных вздохов – и по настоянию, когда решимость раскрыть себя поколебалась, – Карл Хольберг рассказал мне небольшую историю, настолько необычную и дикую, что, если бы не печальная серьезность или напряженная торжественность его манер и атмосфера совершенной убежденности, которую несли его манеры, я должен был бы посчитать его совершенно… сумасшедшим!

– Мария Луиза и я должны были пожениться, как вы помните, чтобы излечить меня от всех моих шалостей и дорогих привычек – сам день был назначен; вы должны были быть шафером и выбрать набор драгоценностей для невесты в Конгенс-Найторре, но война, разразившаяся в Шлезвиг-Гольштейн вывела мой гвардейский батальон на поле боя, куда я отправился без особого сожаления, поскольку это касалось моей невесты; ибо, по правде говоря, мы оба были несколько утомлены нашей помолвкой и не подходили друг другу: так что не обошлось без обид, холодности и даже ссор, пока соблюдение приличий не наскучило нам.

Я был с генералом Крогом, когда произошла решающая битва при Идштедте между нашими войсками и германизирующимися голштинцами под командованием генерала Виллизена. Мой гвардейский батальон был отделен от правого фланга с приказом наступать из Зальбро в тыл голштинцам, в то время как центр должен был быть атакован, пронзен, а батареи за ним взяты на острие штыка, и все это было блестяще выполнено. Но перед этим меня послали с приказом развернуть мою роту в боевом порядке в заросли, которые покрывали холм, увенчанный разрушенным зданием, частью старого монастыря с уединенным могильником.

Незадолго до того, как мы открыли огонь, мимо нас, по-видимому, проходили похороны знатной дамы, и я отвел своих людей в сторону, чтобы освободить место для открытого катафалка, на котором лежал гроб, покрытый белыми цветами и серебряными коронами, а за ним стояли ее служанки, одетые в черные плащи как обычно, они несли венки из белых цветов и бессмертников, чтобы возложить их на могилу. Желая, чтобы эти скорбящие двигались как можно быстрее, чтобы они не попали под пушечный и мушкетный огонь, моя рота открыла огонь с расстояния шестисот ярдов по голштинцам, которые наступали с большим воодушевлением. Мы вели с ними перестрелку больше часа, в долгих ясных сумерках июльского вечера, и постепенно, но со значительными потерями, гнали их через чащу и через холм, на котором стоят развалины, когда пуля просвистела через отверстие в полуразрушенной стене и попала в цель, мне в затылок, чуть ниже моей шапки из медвежьей шкуры. Казалось, вокруг меня вспыхнули тысячи звезд, затем наступила темнота. Я пошатнулся и упал, полагая, что смертельно ранен; благочестивый призыв задрожал на моих губах, рев красной и далекой битвы стих, и я стал совершенно бесчувственным.