Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века

Стекла на прежних масляных лампах лопались часто без всякой причины, но в то же время этому помогали и кадеты. Для этого из гусиных перьев делались маленькие спринцовки, из которых брызгали на раскаленное стекло горящей лампы, стекло лопалось, и этим средством легко было оттянуть минут десять от урока или от спрашивания.

Специально же при спрашиваниях урока каждый порядочный товарищ, чтобы оттянуть время и тем спасти других от вопросов, должен был не торопясь встать, медленно обтянуть курточку, еще медленнее застегнуть стоячий воротник, несколько раз откашляться, вынуть платок, обтереться и потом уже отвечать. Подсказывание разными способами было в большом ходу.

Некоторые, чтобы спасаться от спрашивания, умели производить кровотечение из носу. Были искусники, которые производили у себя искусственную рвоту. Но были и такие шалуны, которые и без этого искусства подражали естественной рвоте и не только отнимали полчаса времени у учителя, но даже вызывали еще в нем участие и сострадание к кадету, которого стошнило. <…> Сердобольный учитель спрашивал, почему же он, больной, не идет в лазарет? Кадеты отвечают, что у нас в лазарет принимают только того, кто близок к смерти. <…>

Это все проделывалось в средних классах кадетами от 14 до 16 лет. Но дурачились и в старших классах, за год и за два до офицерства. Так, помню, как <кадеты> Можайский и Висягин поймали в саду какую-то скверную собачонку, наловили в ней блох целое гусиное перышко; морили этих блох голодом неделю и потом высыпали их на немецкого учителя Альберса. Сделано было это в присутствии всего класса, и понятно, каждое почесывание немца вызывало общее веселье и смех…

Кадетский монастырь

(Н. С. Лесков, 1831–1895)

Глава первая

У нас не переводились, да и не переведутся праведные. Их только не замечают, а если стать присматриваться — они есть. Я сейчас вспоминаю целую обитель праведных, да еще из таких времен, в которые святое и доброе больше чем когда-нибудь пряталось от света. И, заметьте, все не из чернородья и не из знати, а из людей служилых, зависимых, коим соблюсти правоту труднее; но тогда были… Верно, и теперь есть, только, разумеется, искать надо.

Я хочу вам рассказать нечто весьма простое, но не лишенное занимательности, — сразу о четырех праведных людях так называемой «глухой поры», хотя я уверен, что тогда подобных было очень много.

Обучение в кадетском корпусе. Офицер и воспитанники.

Рисунок

Глава вторая

Воспоминания мои касаются Первого петербургского кадетского корпуса, и именно одной его поры, когда я там жил, учился и сразу въявь видел всех четырех праведников, о которых буду рассказывать. Но прежде позвольте мне сказать о самом корпусе, как мне представляется его заключительная история.

До воцарения императора Павла корпус был разделен на возрасты, а каждый возраст — на камеры. В каждой камере было по двадцати человек, и при них были гувернеры из иностранцев, так называемые «аббаты», — французы и немцы. Бывали, кажется, и англичане. Каждому аббату давали по пяти тысяч рублей в год жалованья, и они жили вместе с кадетами и даже вместе и спали, дежуря по две недели. Под их надзором кадеты готовили уроки, и какой национальности был дежурный аббат, на том языке должны были все говорить. От этого знание иностранных языков между кадетами было очень значительно, и этим, конечно, объясняется, почему Первый кадетский корпус дал так много послов и высших офицеров, употреблявшихся для дипломатических посылок и сношений.

Император Павел Петрович как приехал в корпус в первый раз по своем воцарении, сейчас же приказал: «Аббатов прогнать, а корпус разделить на роты и назначить в каждую роту офицеров, как обыкновенно в ротах полковых»[30].

С этого времени образование во всех своих частях пало, а языкознание вовсе уничтожилось. Об этом в корпусе жили предания, не позабытые до той сравнительно поздней поры, с которой начинаются мои личные воспоминания о здешних людях и порядках.

Я прошу верить, а лично слышащих меня — засвидетельствовать, что моя память совершенно свежа и ум мой не находится в расстройстве, а также я понимаю слегка и нынешнее время. Я не чужд направлений нашей литературы: я читал и до сих пор читаю не только, что мне нравится, но часто и то, что не нравится, и знаю, что люди, о которых буду говорить, не в фаворе обретаются. Время то обыкновенно называют «глухое», что и справедливо, а людей, особенно военных, любят представлять сплошь «скалозубами», что, может быть, нельзя признать вполне верным. Были люди высокие, люди такого ума, сердца честности и характеров, что лучших, кажется, и искать незачем.