Кафе «Ностальгия»

Я возразила, что лучшие кубинские мастера объектива работали под своими собственными бесцветными именами: Нестор Альмендрос, Джесси Фернандес, Ливио Дельгадо, Рауль Перес Урета, Орландо Хименес Леаль, ведь не имя делает произведение. А публика, она, пожалуй, привыкнет. И он снова прижал меня к своей бледно-голубой рубашке из блестящего полиэфирного волокна, под которой угадывалась волосатая с крупными порами грудь, усыпанная веснушками и небольшими бородавками. Он запечатлел на моем лбу краткий поцелуй, и я помню, как дрогнул его голос:

– О'кей, honey, [51]

если это вселяет в тебя уверенность.

И это были его последние слова. Он не произнес, к счастью, «bye». [52]

Это английское слово напоминает мне фильм «Касабланка», [53]

и слезы так и катятся из глаз, едва я подумаю о сцене расставания между Ингрид Бергман и Хамфри Богартом. Если бы мистер Салливан произнес это словечко, я бы заревела в три ручья, отождествляя себя с героиней Бергман. К тому же я обожала мистера Салливана, румяного и толстого, похожего на спелое яблоко, как и мой отец, которого меня лишили. Или который сам меня лишил себя.

С шеф-поваром все прошло, напротив, ужасно – оказалось, не так-то просто расстаться с Полем. Все походило скорее на ту колоссальную драму, что разыграли Жан-Пьер Лео и Шанталь Гойа в одном из фильмов Годара. [54]Поль не позволял мне никуда ездить, боясь, что потеряет меня навсегда, он обвинял меня в том, что я разлюбила его, что я эгоистка, что меня интересует лишь карьера. Я должна была врать ему про то, что вернусь через неделю, что люблю его безумно (я любила его, конечно, но по-своему), что мы поженимся и у нас родится дочка, которую мы назовем Эльзой, как в его любимом фильме «Эльза, Эльза». Когда я вынесла свои вещи из его просторной, но разломанной квартиры, то вздохнула с облегчением – я почувствовала себя свободной, причем не только от него, но и от маленькой девочки-доминиканки, которая каждый вечер хныкала на лестнице, ожидая, что хоть кто-нибудь ее пожалеет, потому что ее чокнутая мать постоянно лупила ее. В конце концов я уезжала от этого искусственного ковра из фиолетовых пластиковых бутылок и пустых растоптанных пакетов, усеивающих тротуар и лестницы дома, я избавлялась от возможных нападений и убийств. Спустя несколько месяцев после моего отъезда Поля полоснули ножом по лицу, пытаясь снять с него рюкзак и ботинки от Жан-Поля Готье, которые я подарила ему на день рождения. Если говорить серьезно, сев в такси, я глубоко вздохнула и почувствовала, что заново рождаюсь – добро пожаловать в мир без лишних обязательств. Снова я безумно желала уединения и свободы, общества книги. Но Нью-Йорк уже необратимо изменил меня, и чтение какого-нибудь романа про Нью-Йорк, пожалуй, не упразднит желания до устали бродить по его улицам, жить их напряженной жизнью, что случается, например, с литературными городами, такими как Париж или Гавана. А Нью-Йорк – город прежде всего кинематографический. Казалось, соблазнительный Париж ожидал меня, преподнося на серебряном блюде груз своей зрелости.

В конце концов Лусио решился раскрыть мне истинную причину, по которой мистер Салливан так нянчился со мной. Но написал он мне об этом, когда я уже уехала в Европу. Причина была трагическая: внешне я очень походила на младшую дочь мистера Салливана, погибшую в автомобильной аварии, вдобавок ко всему девочка боготворила искусство фотографии, и нет сомнений, из нее могло что-то получиться, ведь она, обладавшая удивительным талантом, тратила уйму времени на музеи, без конца колесила по бедным и экзотическим странам. Любимая дочь, с ней мистер Салливан связывал все свои надежды. Он ждал от нее успеха, интуитивно чувствовал в ней гений фотохудожника, гений, которого не было в нем самом. Все встало на свои места: я поняла его страстную заботу обо мне и упрекнула себя за то, что когда-то отнеслась с подозрением к его благородству и отеческой нежности. Любовь, само это чувство и его последствия, волнуют меня постоянно, возможно, потому что я думаю: раз ты любишь, то все, больше ничего и нет на белом свете, но нельзя же каждую минуту лишать себя покоя по вине любовного недуга, так можно и с ума сойти. Кроме того, любовь выбивает меня из колеи, делает меня вялой, превращает в безмозглую дуру, потому что из-за любви я не могу легко и свободно сосредоточиться на тех ощущениях, что являются основой моего существования. Подтверждением этим рассуждениям стал не Поль, а Самуэль, мое последнее увлечение. Поль был лишь ступенькой, облегчившей мне разрыв с Самуэлем. Но, как это всегда бывает, опыт с Полем мало чего стоил, когда появился Самуэль.