Кафе «Ностальгия»

«Longtemps, je me suis couch'e de bonne heure».«Уже давно я ложусь рано».

[78]Это первая фраза из романа Пруста. Сколько раз, когда я шла одна, наедине с собой, по улице или беседовала с кем-нибудь из знакомых, мне на память приходила эта фраза, словно строчка из молитвы. Хотя какое отношение она имеет ко мне, ведь я никогда не ложилась рано, но сама эта фраза уносила меня в мою пламенную юность: с моими вечеринками и болезнями, с моими Любовями и презрениями, с неизменной радостью подсовывать друзьям книги, с глаголами «вкушать» и «нравиться» – эти слова открывали двери в посвятительные ритуалы сладострастия. Мы с Эммой шли в Музей изящных искусств и там наслаждались той или иной картиной: пара, сидящая на газоне, она – в платье в голубую и белую полоску, он – в расстегнутой рубашке, это «Весна» Арче; [79]

стул зелено-терракотовых тонов – Лам; [80]туберкулезные дети – Фиделио Понсе;

[81]девушка на пляже с волосами, собранными в узел, в газовом пеньюаре, развевающемся на ветру, – Соролья. [82]

Или «Девочка из тростников» – Романьяч. [83]Нам нравилось все. И мы желали нравиться всем. Нравиться – это быть по душе, быть по вкусу, для нас тогда это казалось необходимым. Как может фраза из какой-то книги охватывать все то, чем в то время была я, смешная девчонка? Никто бы не сказал обо мне так сейчас, но в школе я слыла смешливой, озорной, дерзкой; «язва» и «егоза» были любимыми моими прозвищами, меньше мне нравилось имечко Марсела-сатанелла. Однако преподаватели относились ко мне как к сатане. Я была – и не отрицаю этого – настоящей чертовкой вопреки моей тяге к тишине и спокойствию. Меня разрывало противоречие: с одной стороны, я стремилась к грусти, с другой – старалась любыми средствами убить в себе эту грусть. Я говорю это не для того, чтобы кто-то меня жалел, мне нравится быть немногословной; фактически я нелюдимый и замкнутый человек. Я на седьмом небе, когда слушаю скрипку, забившись куда-нибудь подальше в угол. Я просто в восторге, когда слышу какую-нибудь грустную танцевальную мелодию. Плакать в три ручья в кино – что может сравниться с таким удовольствием; книги, которые я предпочитаю, это всегда книги о порушенных жизнях и роковых неудачах. Я без ума от счастья, когда мне удается сохранить в себе тоскливое состояние души. Я презираю себя, когда мне весело, потому что обычно чувствую себя в таких случаях идиоткой. Если чему я и научилась, так это управлять своим душевным состоянием. И как только эти состояния начинают управлять тобой, ты тут же берешь бразды правления, или «душеправления», в свои руки и переключаешь канал как раз в тот момент, когда кому-то другому приходит в голову выключить твой внутренний телевизор. Так мы и скачем по каналам, и тем самым нам удается быть интересными, мы не надоедаем никому, и меньше всего самим себе. Со временем нас принимают за кабельное телевидение, однако смотрят его на дармовщинку. Совсем бесплатно. И еще получают наслаждение, убеждая нас в том, что мы остались в выигрыше. Униженные, мы корчимся от жалких придуманных чувств, мы боимся привлечь внимание женским жеманством, мы никогда не были и не будем модными. Печальная женщина так мастерски скрывает свои настоящие чувства, что в ней уже не остается никакого веселья. И эта комичная смесь просто очаровывает общество. Словом, перечитывая Пруста, я вспоминаю детство. Я всегда ощущала себя в большей степени Сваном, чем Жильбертой, Одеттой или Альбертиной. [84]Я всегда была скорее им, нежели ими… «Жизнь – это всегда роман Пруста», – говаривал один мой друг, знавший толк в регби, рисе и фасоли, спелых бананах и многотомных повествованиях. Я согласна с ним.

Между двенадцатью и шестнадцатью годами я могла считать себя этаким Шарло, [85]но только женского рода. Так вышло, что до семнадцати лет я была некрасивой, и это мое, как я считала, главное несчастье давало мне безграничные возможности, ведь к тринадцати годам я стала доверенным лицом всех парней. Арнальдо добивался Марибель и постоянно рассказывал мне о своих неудачах, все надеясь, что я помогу ему. Лазаро Самад хотел танцевать на вечеринках с Лурдес Пуриньос, он умолял меня упросить ее согласиться на его предложение. Антонио Пестана две недели добивался взаимности от Леоноры Гарсии, я выбила у нее согласие за одну перемену. И если бы потом я не сходила с ума по Хосе Игнасио, то засомневалась бы в своей сексуальной ориентации, ведь я с легкостью добивалась от девчонок всего, чего не могли добиться парни.