Кафешантан. Рассказы

Но чем более она себя успокаивала, тем обильнее лились слезы из ее глаз, и лицо ее передергивалось судорогою. Она чувствовала, что Рылеев дорог ей помимо ее воли и желания, против принципов, заставивших ее вступить на поприще кафешантанной певицы после романа с офицером, бросившим ее и женившимся на «деньгах», как говорили все. После первых недоразумений с Рылеевым, после его упреков и злобных насмешек, она старалась стряхнуть с себя эту, внезапно, как вихрь, налетевшую на нее любовь, освободиться от новых душевных мук. Она старалась не думать о Рылееве, ей приходила в голову мысль завязать знакомство с другими кутилами, приглашавшими ее в кабинет, напиться с ними и потом заставить Рылеева отшатнуться от нее. Дубровина была заражена общим убеждением, царящим в этом мире, что любовь приносит певицам несчастье.

После разговора с Ольменским, Дубровина хотела возвратиться в кабинет к вице-губернатору и приблизилась уже к дверям, но снова подумала о том, что с Рылеевым теперь Де-Колье и что, может быть, он с ней любезничает, так как Де-Колье умеет подластиться к мужчине.

Дубровина схватилась рукой за грудь, и глаза ее выразили ужас, Дубровина вдруг оценила значение всех этих чувств, волнений и страданий, сообразила все и устрашилась. Мимо нее бегали официанты, размахивая своими салфетками и не обращая на нее внимания. Дубровный не знала, что делать, в ее голове проносились разные проекты избавиться от этого положения и состояния: то она хотела тайно уйти из ресторана домой и уехать совсем из города, то ее порывало напиться, устроить скандал Де-Колье и оскорбить чем-либо Рылеева.

Вдруг Дубровина увидела Лаврецкую, поспешно взбегавшую по лестнице и едва не падавшую от волнения. Девушка тяжело дышала и была бледна. Ее огромная голубая газовая шляпка с большим, круглым, красным пером, сбилась на бок. Не видя, в каком состоянии находилась Дубровина, девушка подбежала к ней и схватила ее за руки своими трепетавшими и холодными пальцами.

— Дорогая, милая, спрячьте меня куда-нибудь: они мне хотят устроить скандал, — заговорила в испуге девушка.

— Что такое, какой скандал? — изумилась Дубровина.

— Они, гости, пьяные, я их обманула... Они ищут меня, — необыкновенно волновалась Лаврецкая...

В это время в коридор вбежал оживленный Ольменский.

— Ты здесь? — воскликнул он, обращаясь к Лаврецкой, — видишь, что ты наделала — скандал, драка, везде узнают, тебя никуда больше не примут. Я тебе говорил, что ты дура, ты меня не слушала...

Ольменский говорил спеша, закидывая словами девушку.

— Я тебе говорил, чтобы ты шла в китайский кабинет к аптекарю, а ты с молокососом связалась; не стыдно ли тебе? Вот они, кажется, сюда идут, — встрепенулся лукаво Ольменский, который не мог забыть обещания влюбленного в Лаврецкую аптекаря хорошо поблагодарить его, если он уговорит девушку прилги с ним поужинать.

При последнем восклицании Ольменского Лаврецкая бросилась в сторону, не зная, куда бежать.

— Сюда, сюда, — участливо всполошился Ольменский, схватив ее за плечи, и еще минута — Лаврецкая стояла на пороге освещенного китайского кабинета. Навстречу ей шел толстый, лысый, низкий и бритый аптекарь с блестевшим, жирным лбом и лоснившимися щеками. Он весь сиял от удовольствия и, протянув свои короткие руки, проговорил, склонив нежно голову на бок:

— Наконец, дорогая моя, я вас вижу, вы очень любезны, как вы великолепно выглядите...

Лаврецкая, находясь под впечатлением неожиданности, не протестовала, а инстинктивно протянула ненавистному ей аптекарю руку и тяжело опустилась в кресло, сознавая только, что здесь она в безопасности.

XIII.

О том, что в зале скандал, узнали также в турецком кабинете, где кутил Рылеев с приятелями. О ними находились две певицы. Француженка Де-Колье, без толку веселая, с огромным локоном, спускавшимся над левым глазом, хорошенькая, нарумяненная, и с блестящими, как стеклярус, глазами.

Де-Колье просто смеяться не могла. Она часто на короткие мгновения заливалась хохотом, закидывая голову на спинку дивана, и сразу же на короткое время умолкала. Она без хохота не раскрывала рта и, когда говорила, острила или отвечала, то непременно делала это сквозь смех.

Другая певица была немка — Мари Грети, державшая себя солидно, и с улыбкой глядевшая на бесновавшуюся француженку. Немка была симпатией Сквернова, питавшего слабость, по обыкновению большинства тощих мужчин, к полным женщинам.

Хотя в кабинете смеялись, разговаривали и шумели, но в нем не было весело. Мужчины говорили потому, что странно было бы, если-бы в кабинете царило молчание. На столе стояли бутылки с ликерами, вазы и тарелки с фруктами и традиционное ведерцо с шампанским. Де-Колье видела, что Рылеев грустен, и потому старалась развеселить его, но он больше отмалчивался. Француженка расстраивала ему нервы, но ему из деликатности не хотелось, чтобы она это заметила. Он себя сдерживал и злясь, не зная почему, на Де-Колье, в то же время сердился и негодовал на Дубровину.