Кайкки лоппи

Прошка как-то сам собой стал негласным лидером их питейного сообщества, почти гуру.

Иногда Юра по утрам решался пойти на подготы, но, подходя к ЛИИЖТу, желание пропадало, он выруливал на Майорова, заходил в некруглосуточный переговорный пункт и звонил в Смоленск. Он разговаривал с друзьями, один раз даже номер автоответчика кинотеатра набрал, внимательно прослушал весь репертуар, но связаться с домом не решался. Телеграмма, что у него все в порядке, готовится к экзаменам, было единственное, что он позволил себе за это время.

Как-то днем съездил за компанию с Прошкой на Елизаровскую, где жил очень интересный человек, сосед «гуру» по даче. Человек оказался профессором с кафедры философии одного из питерских вузов, Владимир Залманович Дворкин.

– Заходи, заходи, Игорь, – сказал профессор, но, увидев, что посетителей было двое, добавил:

– Проходите, парни. Чайку?

Прошка, который, оказывается, в другой жизни назывался Игорем, легко согласился:

– Это – Юра. Он из Смоленска. Пока абитуриент. Думает поступать к нам.

Пока за чашкой чая Дворкин передавал Прошке наказы и приветы родных и близких, выставлял какие-то обернутые в газеты банки, Юра осторожно присматривался. Просто так, из любопытства.

Квартира была самая обыкновенная, никакой экзотики или антиквариата, никакой вычурной электроники, книг, правда, очень много. На холостяцкое жилище тоже не походило: чувствовалась системность и опрятность вещей, какие может им придать только женщина. Сам хозяин квартиры был чуть старше пятидесяти, седые волосы аккуратно подстрижены, будто только из парикмахерской. Правую щеку портил глубокий и давний шрам. Из-за него скула была, словно с гигантским флюсом, отчего, наверно, и речь профессора казалась чуть невнятной. Но этот дефект не делал Дворкина уродом, во всяком случае, не хотелось постоянно бросать взгляд на эту опухоль.

– Были тут недавно на Буркашевской сходке, – поделился воспоминаниями Прошка.

– И вас не изловили милиционеры? – чуть усмехнулся профессор.

– Русбой – это сила, – вставил Юра, припоминая слова того здоровяка.

– Все-таки, молодой человек, в нашей жизни силой многого не добиться, – обратился к нему Дворкин.

– А чем же еще? – вырвалось у Юры, хотя он и сам прекрасно мог себе ответить.

– Терпением и силой воли.

– Иначе говоря, верой, – сказал Прошка.

– Молодец, Игорь, – кивнул головой профессор. – Армия тебя многому хорошему научила.

– Ну, да, – поджал губы Прошка. – Живой вернулся – и то, слава богу.

Дворкин встал со своего места и, не спрашивая разрешения, налил всем еще по одной чашке чаю.

– Не будем о грустном, – сказал он. – Вы вот что мне скажите: обратили внимание на их герб?

– Ну, фашистская свастика, – пожал плечами Юра. – Почти.

Профессор откинулся, было, на стуле, но потом встал, и подошел к книжной полке. Он вернулся за стол с книгой в руках.

– Свастика – это точно, – сказал он. – Но вряд ли фашистская. Вот взгляните на эту книгу, которая издалась уже при советской власти. Это подарочный вариант карело-финского эпоса «Калевала».

Парни начали разглядывать книгу, где на каждом рисунке, если приглядеться, можно было увидеть все ту же свастику: и в узорах на вышивке, и выдолбленной на камне, и на женских украшениях, и на рукоятях мечей.

– Вот тебе раз, – удивился Юра. – А я думал, буркашевцев за их пропаганду фашистской символики гоняют.

– Свастика – это не фашизм. Только очень мало народа это понимает. Но дело не в этом.

– А в чем же? – задал вопрос Прошка, чем удивил своего товарища: Юре казалось, что уж кто-кто, а Прошка все знает.

– Мы, молодые люди, забываем свою историю, – сказал профессор. – Не ту, что в школе и институте учат, а истинную историю. Определенными людьми прикладывается немалое усилие, чтобы мы потеряли наследие наших великих предков. И очень жаль, что эти люди диктуют всему обществу, как жить, и что такое правда.

– Как Наполеон? – поставив чашку, спросил Юра.

– Как несколько маленьких наполеонов.

– А каков смысл? – пожал плечами Прошка.

– Вот скажите мне, молодые люди, когда наступил пик бездуховности в нашем государстве? Еще слово такое возникло: атеист, что служило поводом для гордости, вопросом на вопрос сказал Дворкин.

– После революции, конечно, – ответил Юра. – Или, быть может, после расстрела царской семьи.

– Ты согласен со своим другом, Игорь?

Прошка развел руками:

– Ну, вообще-то – да.

– А мне вот что-то кажется, что немного раньше, – подняв брови, чуть кивнул профессор и продолжил. – Это, конечно, мое субъективное мнение, но мне кажется, что после смерти Григория Распутина – Новака. Это сейчас в книгах и фильмах, особенно голливудских, любят выставлять Распутина мерзавцем, вором и проходимцем, пьяницей и насильником. Но каким же тогда образом он приблизился к царской семье настолько, что его почитали, как святого старца? Ведь Николая Второго можно обвинять в некоторой бесхарактерности, но уж никак не в глупости.

– Он, Распутин, был талантливый гипнотизер. Лечил Царевича Алексея от гемофилии, – сказал Прошка.