Как было — не будет

Они договорились, что придут завтра в десять утра в парк и там на горке у читального павильона увидят друг друга и поговорят. Валя вернулась к своему рабочему месту успокоенная: что там ни будет, а главные страхи позади. То, что не давало покоя последние дни, стало чем-то определенным. Завтрашним свиданием. И пусть бы уж скорей оно приходило. Она скажет все спокойно и обдуманно. Дочь ее и лицом и умом бог не обидел. В институте учится. Женихи еще будут. На вашем сыне свет клином не сошелся. Она подумала, что надо не забыть этих слов: «свет клином не сошелся». И когда шла с фабрики домой, сочиняла новые фразы, которые завтра скажет: «Вы заботу держите о своей жизни, а я о своей. Вам сын — свет в окне, мне — дочь. Каждой матери свое дитя у сердца». На случаи, если, та обидит чем-нибудь Юлю, она тоже приготовила ответ: «А я ничего плохого про сына вашего не скажу. Смирный он парень, терпеливый. Уж какой мороз не мороз, а стоит у дома, ждет Юлечку. А в квартиру так и не насмелился заходить».

Она знала, что Юля не разрешает Женьке заходить к ним. Стесняется половиков, вышивок, фикуса на табуретке. Еще в десятом классе она как-то завела об этом речь. Мещанство. Дурной вкус. Пошлость. Валя выслушала ее, стараясь постичь смысл всех этих слов, и обиделась. Особенно за фикус. Какой же фикус дурной вкус? «Тебя что, есть его заставляют? Пустоглазая, — сказала она Юле, — ничего не видишь. Листок один был. В бутылке стоял. Потом корешок белый пустил, живую ниточку. А как в землю попал, с того корешка и пошли другие листья. Живое все это. Понимать надо».

Она шла с работы парком. Двадцать лет ходила она на фабрику и обратно этим путем, привыкла к нему и почти не замечала людей, идущих рядом и навстречу.

Парк начинался тихой речкой Немигой. Один берег речки упирался в булыжную мостовую города, а другой, в неровных кустиках травы, был уже территорией парка. Редко кто из гуляющих подходил к реке. Поэтому жила она просто как граница между городом и парком.

Валя иногда шла берегом. Здесь было тихо. В голову приходили мысли о прожитых годах. Как быстро прошла ее молодость, как изменился за эти годы парк. Когда-то оба берега были зелены, и вон там, за мостом, купались. Она не купалась и даже ни разу не гуляла. Парк был дорогой на фабрику, дорогой домой.

Она тогда, в молодости, ничего не понимала и дивилась, что вот как ей довелось: люди деньги платят, чтобы по этому парку походить, а она бесплатно. Утром еще билеты не проверяют; вечером уже не проверяют. Иди и гляди на дураков, как они не знают, куда себя девать. Ну, молодежь понятно — танцуют, женихаются, а детные, а старые… В городе всего напридумают, лишь бы не работать.

Она приехала из деревни в первый послевоенный год. И надо же как повезло — попала на фабрику бисквитных изделий. Работала подсобницей на складе готовой продукции, потом на замесах. Работа не казалась ей трудной, в деревне таким трудам счет не велся, а здесь — восемь часов, и наше вам досвиданьице. Деревню вспоминала с болью в сердце. Родители померли, и никому она не стала нужна. Девчатам из общежития деревня помогала — картошкой, салом, сушеными яблоками. А ей все из чужих рук: «Садись, Валя, ешь, не купленное». Она не стеснялась, брала и, когда на танцы собиралась, душилась чужим одеколоном, надевала чью-нибудь кофту. Девки были не жадные, самостоятельные, понимали жизненный главный смысл. Учились в техникумах, в вечерних школах, а ей не до книжек было, все голову ломала, где еще заработать. На фабрике попросила, чтобы поставили в первую смену. Возвращалась в шестом часу и бежала на другую работу. Серьезно жизнь начинала, ответственно. И о замужестве думала серьезно. На красавцев не заглядывалась. Не по ней красавцы. Надо, чтобы неприметный для чужих глаз был, спокойный, непьющий, чтобы любил да уважал. И встретила такого. Три месяца рядом побыли. Потом в армию ушел. Проводила, а вот встретить — не довелось.

С улицы увидела свет в своих окнах — Юля дома. Засомневалась: говорить, не говорить. С одной стороны, надо бы все выяснить, чтобы завтра никакое слово не застало врасплох, а с другой, — Юлька бешеная, побежит к Женьке, и вместо благородного разговора двух родительниц получится сплетня.

Юля сидела у телевизора с чалмой из полотенца на голове и смотрела футбол. Валя заглянула в ванную — белье валяется, вода не спущена.

— Мама, пожалуйста, без паники. Сейчас будет перерыв — уберу.

Сидит розовая, в чистом халатике. На столе яблоко надкушенное. Детонька моя ясная…

— И что тебе в этом футболе за интерес?

— Не мешай.

Валя села рядом, поглядела на снующих по полю парней, стараясь проникнуть в Юлин интерес, соскучилась и поднялась.

— Ела?

— Ела. Просят же — не мешай.

Сказала и вскрикнула, захлопала в ладоши, стала тискать, целовать Валю:

— Гол! Гол! Мамочка! Гол!

— Пусти, бешеная. Вижу, что гол. Это кому же они?

— Бразильцам.

Объявили перерыв. Юля отправилась убирать ванную, потом опять засела у телевизора. Никак не подступишься. После футбола стала одеваться.

— Далеко собралась?

— В парк. Скоро приду.