Как было — не будет

Картины Бориса не понравились Наде. Всего две краски — синяя и голубая. Голубые люди, синие дома. А в квартире понравилось: комнаты просторные, с высокими потолками, с коврами и удобными, несовременными креслами. И в таком богатом доме такой смешной мальчик — в бумажном растянутом свитере, со своими синими картинами.

Они пили кофе и играли во мнения. Надя долго думала, что сказать о Юре. Потом придумала:

— Ты скучно-торжественный.

Домой они с Юрой шли молча. Фонари уже не горели, редкие машины бешеной скоростью, как пулей, пробивали ночную тишину. Юра попытался взять ее под руку. Она отстранилась. От каблуков болели ноги, голова валилась с плеч от усталости. Еще одно напряжение — первый раз идти под руку — было не по силам.

Она увидела отца не сразу, он стоял у стены под лампочкой, освещавшей номер дома. Был он в пальто и в зимней шапке.

— Добрый вечер, — сказал Юра.

— Вечер уже был. Сейчас ночь. — Олег Федорович повернулся, вошел в подъезд, ничего не сказав Наде.

— Тебе влетит, — сказал Юра, — это я виноват.

Входная дверь была открыта. Надя вошла, повернула ключ и услыхала голос отца.

— Да, да, нашлась. Извините меня, товарищ дежурный. — Молчание, и по другому номеру: — Леонид! Прости, старик, все в порядке. Да, да, пришла. Всыплю обязательно. Спокойной ночи.

Надя постучалась.

— Иди спать, — глухо сказал отец, — поговорим завтра.

Утром разговор не состоялся. Когда Надя проснулась, отца уже не было. Надю не долго грызло раскаяние. Ничего особенного не случилось. Ну, пришла поздно. Все родители такие: из пустяков раздувают трагедию. Она ему скажет: «Не знаю, почему ты разволновался. Ничего со мной не случилось». Им всем кажется, что случилось. И Надя знает что. Злости не хватает, как им только не стыдно воображать всякую гадость.

Отец позвонил в полдень:

— Завтра поедешь домой. Я купил билет.

— Мне?

— Да.

Случилось что-то непонятное. Надя легла на тахту и уставилась в одну точку. Звонил телефон, а она не поднималась. Пусть звонит. Была тайная надежда, что это звонит отец. Передумал или просто никакого билета не покупал.

Звонил Юра.

— Как дела, Надя?

— Плохие дела. Отец купил билет. Я завтра уезжаю.

— Ерунда какая… За что же он выпроваживает тебя?

Ей стало легче. Она все поняла, вечером она сказала отцу:

— Я знаю, почему ты выпроваживаешь меня. Ты испугался.

Он отложил газету, снял очки, спросил:

— Это ты меня напугала?

— Нет. Ты сам… Боишься быть виноватым.

Через час, когда стакан из коробки уже побывал в его руках, он пришел к ней в комнату, сел на кровать.

— Собралась? — Он показал на стоявший посреди комнаты чемодан. — Отец-лиходей выгоняет дочь из дома. Позорный отец. Не повезло тебе с отцом.

Вот он, тот момент: сейчас она ему скажет.

— Я знаю, почему ты пьешь, — она взглянула на него решительно и сердито.

Он не ожидал, растерялся. Потом наклонился и снизу тоже посмотрел на нее недобро.

— Все мы что-то знаем…

— Знаю, почему ты пьешь.

Он покачнулся, поглядел на Надю серыми, тоскующими глазами и закрыл их ладонью.

— Старость грешна, молодость жестока…

— Ты не старый. Ты никакой. Живешь сам с собой. А чтобы другие тебе не мешали, ты с ними добрый. Все говорят, что ты добрый. И всем с тобой плохо, трудно. И пьешь ты потому, что это тебе, тебе, тебе от водки хорошо. А как другим — это тебе неважно. Я уеду, но ты знай, что я все понимаю. Это ты не мне купил билет, а себе, чтобы тебе было спокойно.

Он остался верен себе. Когда она, разгоряченная, боясь взглянуть на него, умолкла, он похлопал в ладоши:

— Браво.

Потом он неслушающимися пальцами пытался играть на пианино, говорил, что тоже уедет. Без чемодана. Навсегда. Все боятся туда ехать, а он с полным удовольствием. Он говорил о смерти, Надя понимала его, но досада не проходила. Когда он вышел, она подбежала к двери и повернула ключ.

Назавтра они стояли на перроне, возле вагона, и отец маялся. Бросал на дочь виноватые взгляды, вздыхал. Наде было невмоготу смотреть на него.

— Папа, я не обижаюсь. Было скучно. Анны нет, даже хорошо, что я уезжаю.

— Вот что, — он взял ее руку в свои, — напиши мне письмо. Не сразу, пусть пройдет время… Я тебе отвечу.

Поезд тронулся. Он остался стоять, провожая глазами вагон. Впервые незнакомая волна жалости и вины ударила Надю в лицо. Как будто не он ее выгнал, а она его бросила. Что это? Первый звонок из ее завтрашней, взрослой жизни или предчувствие долгой разлуки? Она знала, что теперь уже нескоро увидит отца и что в той, новой встрече им будет еще трудней друг с другом.

НАДЯ

Разговор шел о семейном воспитании, дескать, что увидел, заглотнул человек в детстве, то и потянется за ним через всю жизнь. Укладывали в папки чертежи, сдували со столов графитную пыль, мужчины закуривали — минут за пятнадцать до звонка в отделе разрешалось курить. Каждый день в эти минуты возникал общий разговор.

— Да чепуха это, — как всегда заваривала спор Ася Стукалина, — у нас семья была скупая, над каждой копейкой чахли, насмотрелась, наглоталась этой скупости досыта. И что — всю жизнь в долгах, хоть бы что-нибудь застряло в характере.