Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

Прочтите и решите сами: «“Ну и шик!” – заметила моя вульгарная красотка, щурясь на лепной фасад. Она вылезла из автомобиля в шелест моросящего дождя и рывком детской ручки оправила платье, застрявшее между щечками персика – перефразирую Роберта Браунинга». Мы добываем себе два билета по цене одного – главный герой, он же повествователь, и некая «вульгарная красотка», которая выносит эстетическое суждение. Что мы можем здесь разглядеть? С одной стороны, повествователю представляются вульгарными слова «ну и шик», они не входят в его повседневный словарь, хотя очень характерны для участницы этой сцены и в ее устах звучат вполне естественно. С другой стороны, он может говорить о «шелесте моросящего дождя» и «щечках персика», используя это последнее выражение в переносном смысле, и не только обозначает часть тела, прикрытую платьем, но и пишет обо всем этом с аллитерациями, почти преувеличенно поэтически. Из всего этого мы можем заключить, что она молода, относительно мало образованна, что подтверждается сленговым выражением 1950-х годов, а он старше, образован куда лучше, даже, можно сказать, грамотнее, пусть это и не приносит ему особых денег и не делает особенно привлекательным. Удивитесь ли вы, когда узнаете, что ее зовут Лолита? Да-да, эта вычурная повествовательная интонация и высокомерие принадлежат нашему любимому растлителю малолетних, Гумберту Гумберту. Где-то я уже говорил, до чего он отвратителен. Теперь же мы отметим блеск, с которым рассказчик, Владимир Набоков, для которого этот язык неродной, передает не только интонацию сверхобразованного иммигранта (что, возможно, и нетрудно, потому что английский был его третьим языком), но и жаргон американских подростков года примерно 1955-го. Для многих из нас этот блеск связан с его языковым чутьем, с американизмами, которые большинство из нас редко замечают. Так, в романе «Пнин» (1957) рассеянный профессор-иммигрант оказывается в окружении самых разных носителей языка – пробивных и подхалимов, искателей славы и беззастенчивых карьеристов, – причем каждый из них говорит по-особому. А в романе «Бледный огонь» (1962), который многие считают его шедевром, он противопоставляет иммигрантский голос, возможно, ненормального, возможно, рожденного в королевской семье Чарльза Кимбота семье и знакомым поэта Джона Шейда, с очень тонким чутьем на то, как родным языком пользуются американцы разных социальных слоев и поколений. Чтение Набокова приносит немало удовольствия и немного досады. Досадно, что этот писатель гораздо умнее среднестатистического медведя, в том числе и некоторых профессоров английского языка. Удовольствие возникает от того, что он может сделать с языком, с нашим

языком, как мастерски он играет на его поле. Игры, загадки, каламбуры, штуки, которые он заставляет проделывать английский язык, – все это чудесно. Чудеснее же всего то, как у него говорим мы, как чуток он к речи новых, незнакомых людей, с которыми он познакомился, открыв для себя Америку.

Да, кстати, о звуке: «дичь». Не «чепуха», не «чушь» и не «ерунда». Дичь. А точнее: «Ну и дичь!» Три этих слова многое говорят о женщине, которая их произносит. Чуть позже она разразится словесным потоком в своем заключительном монологе, но пока этих слов вполне достаточно. Ей есть что сказать о Леопольде, который знает слова вроде «метемпсихоз», но имеет и свои странности. Вот слова Молли о своем муже: «…его заносит сверх всякой меры кому-то надо бы его ввести в рамки…»[35]

Лучше не скажешь!

12

Предложения длиной в жизнь