Как делаются деньги?

Когда мы начинаем говорить о деньгах, применяя подобные термины, та неизбежность, с которой мы принимаем денежную систему, построенную на кредитных деньгах, похоже, исчезает. Почему пользователи денег должны загонять себя в долги, чтобы стать частью этой системы? Почему пользователи денег в рамках экономического сообщества должны платить комиссию определенным агентам внутри денежной системы для участия в ней, учитывая, что система поддерживается совместными усилиями и вложениями всех участников сообщества? И какова в таком случае моральная ответственность должников по выплате своих долгов, если они были им навязаны системой, которая в любом случае создает больше задолженностей, чем в принципе возможно погасить? Все эти вопросы могут быть суммированы соображением, которое высказал Дэвид Гребер: «…у денег нет собственной сущности. Они ничем не являются, а значит, их природа всегда была и, судя по всему, всегда будет предметом для политических распрей»[315]

. Нам необходимо противодействовать превалирующему Seinsvergessenheit

в денежных вопросах и настаивать на том, что вопрос о бытии денег – политический. Ключевая задача состоит в том, чтобы обнажать политическую природу денег, поскольку это дает каждому гражданину право ставить под сомнение аспекты той денежной системы, с которой он имеет дело. Если демократия при капитализме что-то значит, она должна включать право граждан влиять не только на то, как

государство распоряжается общественными деньгами, но и в том числе, какие именно

деньги должны обращаться в обществе. Если такой вопрос не является частью формальной структуры демократии, это вынуждает людей выходить за рамки демократии, чтобы выражать свое демократическое участие.

В условиях промышленного капитализма крайняя мера, на которую может пойти рабочий класс, – это забастовка. Коллективный отказ от работы оказывает мгновенное давление на капиталистический класс владельцев производства не только через приостановку создания стоимости и накопления прибыли. Отказ также демонстрирует, кто является настоящим источником стоимости, без которого никакой стоимости и не было бы. Перестройка классовых противоречий в результате перехода от промышленного капитализма к финансовому означает, что меняется и революционный потенциал угнетенного класса. Забастовка – неподходящий способ сопротивления классу кредиторов. Во-первых, класс кредиторов не извлекает прибыль непосредственно из производства товаров. Как мы убедились, инвесторы на финансовых рынках могут создавать прибыль и когда рынок идет вверх, и когда он идет вниз. Во-вторых, класс должников не идентичен рабочему классу. На самом деле одним из последствий финансиализации и глобализации денежной системы является перебрасывание производства в страны с низким уровнем заработной платы – в Азию, Южную Америку и Африку – означающее, что многие люди, принадлежащие к традиционному рабочему классу на Западе, остались без дела. У этих людей просто нет той работы, которую они могли бы отказаться выполнять. Тем не менее это не означает, что у них нет революционного потенциала. То, что было забастовкой для класса рабочих при промышленном капитализме, стало коллективным отказом выплачивать долги для класса должников при финансовом капитализме. В экономике, где в конечном счете бóльшая часть денег является долгом, нужно чтобы те, кто ими пользуется, не только принимали такие деньги и верили в них. Требуется, чтобы они возвращали свои долги. Однако, если бы большое количество людей решили коллективно отказаться возвращать долги, на практике система перестала бы работать.

Сразу же после так называемого кризиса 2008 года в течение нескольких недель велись разговоры о коллапсе капитализма как такового. Эксперты говорили, что экономика наконец начала отражать «реальную стоимость» базовых активов, даже начали цитировать Маркса в мейнстримовских газетах. Издатели якобы стали продавать вдруг больше копий «Капитала». И все же общий скепсис относительно устойчивости капитализма продержался недолго, и фокус общественного внимания сузился до полемики о достоинствах и недостатках более жесткого регулирования финансовых рынков. Мне думается, что тот короткий миг коллективного сомнения относительно основ капитализма был революционным моментом. Однако это был момент неслучившейся революции. Революции, которая испарилась, не успев начаться. Тем не менее этот момент можно использовать, чтобы задать противоречащий действительности вопрос: «Как же она выглядела, эта революция, которая не случилась?»