Как делаются деньги?

За избыточными попытками «обозначить» кроется фундаментальная нехватка. Субъект означающего есть как раз эта нехватка, эта невозможность найти означающее, которое стало бы «его собственным»: невозможность выразить себя является условием его существования. Субъект пытается выразить себя в знаковой репрезентации; репрезентация оказывается безуспешной; вместо наполненности мы получаем нехватку, и эта пустота, открывающаяся через невозможность, и есть

субъект означающего. Выражаясь несколько парадоксально, можно сказать, что субъект означающего обнаруживается задним числом как результат невозможности найти его репрезентацию; вот почему невозможность выразить себя является единственным способом найти адекватную репрезентацию[146].

В случае бумажных хартальных денег очевидно, что стоимость такого типа денег чисто символическая. Но даже более того, стоимость, символизируемая хартальными деньгами, является прибавочной стоимостью, созданной самой символизацией. Появление денежной системы в мире не является внедрением символической системы для учета уже существующих ценных активов. Вновь перефразируя Жижека: «стоимость означающего $ обнаруживается задним числом как результат невозможности найти его репрезентацию».

Возникновение такого типа стоимости влечет за собой элемент фантазийной проекции. Мы не можем как следует объяснить прибавочную стоимость денежной символизации. Невозможность обозначить открывает пространство для фантазии, которая говорит, что деньги воплощают особый род стоимости за пределами сферы «обыкновенной» стоимости, обнаруживаемой у «обыкновенных» товаров. Стоимость денег возвышенна. Тот факт, что деньги функционируют в качестве всеобщего эквивалента в обмене полезных товаров, несмотря на то что сами они являются совершенно бесполезными, только добавляет деньгам загадочной притягательности.

Государственный спрос на фидуциарные деньги для оплаты налогов, штрафов и так далее можно понимать в качестве изначального двигателя всеобщего желания денег. Изначально никто не желает денег самих по себе. Достаточно того, что государство объявляет о своем «желании» денег в виде налогов и принуждает своих граждан удовлетворять эту навязанную им обязанность. Однако, когда такое денежное устройство уже сложилось, оно быстро начинает продвигать само себя в качестве системы. Даже если индивидуальные пользователи денег могут не верить в то, что деньги как таковые представляют какую бы то ни было ценность, они все равно постоянно сталкиваются с рынком, где с деньгами постоянно обходятся так, словно

они представляют ценность. Тому, кто пользуется деньгами, необязательно в них верить до тех пор, пока он верит, что есть другие люди, которые верят и которые будут принимать деньги в обмен на товары или в качестве уплаты долга. Индивидуальному пользователю денег не нужно верить в деньги, пока он ведет себя так, словно он верит. Иными словами, деньгам все равно – верят ли в них люди. Возможно, это скорее деньги верят в людей, чем наоборот.

Даже если фидуциарная теория явным образом противоречит товарной теории денег, товарная теория, кажется, снова возникает здесь в качестве необходимого фантазийного компонента фидуциарных денег. Тогда как образование денег может быть логически и антропологически объяснено как творение государства или другой правительственной власти, система, по-видимому, обладает присущей ей функцией создания ситуации, в которой люди используют деньги, словно

они действительно сами по себе являются ценными активами. Отрицание товарной теории харталистами может считаться слишком упрощенным, если мы хотим знать не просто как, но и почему фидуциарные деньги работают. У Кейнса мы находим такое метафорическое замечание:

Деньги являются мерой стоимости, но воспринимать их так, будто они сами по себе обладают стоимостью, есть пережиток представления, что стоимость денег регулируется стоимостью материала, из которого они сделаны, – это все равно что путать театральный билет с самой постановкой[147].