Как я был «южнокорейским шпионом»

Для меня же это было время крайнего напряжения всех физических и духовных сил, время, когда казалось, что ты наталкиваешься на глухую стену непонимания, что ты вдруг настолько поглупел, что не можешь ничего объяснить так, чтобы тебя поняли, или что ты сам ничего не понимаешь. Ты говоришь: «Это черное!» – и слышишь в ответ: «Ну что вы, Валентин Иванович, – это же белое!»

Суд под председательством судьи Н. С. Кузнецовой

Первый суд под председательством судьи Кузнецовой начался 11 октября 1999 года. О том, что он состоится, я узнал лишь накануне от Ю. П. Гервиса. Никакого официального извещения я не получал, но, начитавшись юридической литературы, знал, что решение о дате заседания должно быть вынесено судом не позднее, чем через две недели после поступления дела в суд, а сам суд должен начаться не позднее, чем через месяц. К тому времени все сроки были превышены уже более чем вдвое. Ждал я и решения по поводу моего ходатайства о рассмотрении дела судом присяжных, с которым я выступил по завершении предварительного следствия, но, как оказалось, напрасно – его вообще не рассматривали.

Естественно, что никакого сна в ночь перед первым заседанием суда не получилось. За год с лишним в изоляторе я пообвыкся, а здесь предстояло что-то новое и необычное, должное решить мою судьбу. Я лежал и перебирал в голове все, что нужно сказать, дабы убедить суд в моей невиновности, не зная еще, что никто не будет слушать мои доводы.

Ситуация осложнялась еще и тем, что у меня не было при себе обвинительного заключения и все обвинение, изложенное более чем на 50 страницах с массой дат, названий и т. п., я пытался еще раз проанализировать по памяти. Как секретное оно хранилось в спецчасти изолятора и мне выдавалось только по предварительной просьбе. Для работы с ним меня выводили в отдельную камеру. Все выписки из него и свои заметки я должен был делать в специальной секретной тетради, которая также хранилась в спецчасти и выдавалась мне вместе с обвинительным заключением.

О том, что такое выезд из СИЗО в суд, что такое автозак, что такое менты и чем они отличаются от лефортовских эфэсбэшников, я знал только со слов моего трижды судимого соседа по камере. И это тоже не добавляло сна. Когда меня привели в зал заседания и заперли в клетке, первый вопрос Юрия Петровича был о моем самочувствии.

Этот суд, как и последующие, был закрытым. Иначе, как представляется, такие процессы, построенные на предположениях, не могли бы состояться. В зале были только судьи, прокурор, адвокат и я, а также двое конвоиров. Ходатайства о том, чтобы сделать открытыми хотя бы заседания, не касающиеся секретных вопросов, были отвергнуты. Впрочем, отвергнуты были практически все ходатайства, а не только это. В лучшем случае говорилось, что суд учтет заявленное при вынесении решения.

С первых минут заседания судья Кузнецова не скрывала своего пренебрежительного отношения ко мне и своей уверенности в моей виновности. Это сквозило в каждом ее слове и жесте. Мое выступление как обвиняемого она слушала, облокотясь на стол и положив голову на руку, прикрыв при этом глаза. В дальнейшем, предоставляя слово мне или Гервису, она обычно предваряла это словами: «Ну, давайте, говорите, посмотрим, что вы еще придумали!» и, полуобернувшись к столу и положив ногу на ногу, принимала ту же позу. Ее манера поведения в зале суда больше соответствовала всевластной базарной торговке советских времен, чем человеку, беспристрастно осуществляющему правосудие.

В руке Кузнецовой никогда не было карандаша, она ничего не записывала. Весьма пожилые народные заседатели откровенно дремали. Один из них был глухой, что выяснилось, когда он задал мне невпопад вопрос, и судье пришлось ему объяснять, что я не военнослужащий и потому «из расположения гарнизона» документов не выносил. В другом случае у него засвистел слуховой аппарат, что услышали все, кроме него. Кстати, это был единственный вопрос, когда-либо заданный мне одним из 12 народных заседателей. По-моему, они не читали даже вложенные специально для них в материалы дела ксерокопии газетных статей, чтобы хоть знать, о чем и о ком идет речь.

Государственный обвинитель – все тот же надзиравший за следствием прокурор И. В. Дубков – практически молчал, давая лишь отрицательные заключения на ходатайства. Все остальное за него делала судья. Даже обвинительное заключение зачитывала она, что, по сути, означает и предъявление мне обвинения судом, а не прокуратурой. Знакомясь впоследствии с протоколом судебного заседания, адвокат А. Ю. Яблоков спросил меня, на всех ли заседаниях присутствовал прокурор, поскольку не нашел упоминания о нем в протоколе. Его выступление в прениях было ничем иным, как повторением своими словами обвинительного заключения, как будто и не было судебного заседания.