Как я был телевизионным камикадзе

Мне довелось потом поработать в «Российской газете» первым замом главного редактора пять лет. И это были годы хорошего журналистского творчества. После того Госдума и Совет Федерации поручили мне создать и возглавить «Парламентскую газету».

Но вот один эпизод из истории «Российской газеты» мне непременно хочется вспомнить. Это как раз тот момент, когда в Лефортове оказались Хасбулатов, Руцкой и другие знаменитости. Шли допросы, тянулось время, но было ясно, что этих «заговорщиков» надо все-таки амнистировать.

Ельцину это было очень противно, но ничего не поделаешь: они даже на ГКЧП не дотягивали, а тех уже оправдали. И вот принимается решение Госдумы об амнистии. Это означало, что уже завтра они должны покинуть лефортовский следственный изолятор.

Решение об амнистии пришло в «Российскую газету» для опубликования. Эта газета является по статусу официальным публикатором всех законов, указов президента, постановлений правительства, Федерального собрания и его обеих палат и т. д. Вступают все эти документы в силу со дня опубликования в «Российской газете».

Дело было в пятницу. Я, как первый зам. главного редактора, вел номер. Главный редактор Н. Полежаева вечером присутствовала на дне рождения Патриарха. В номере уже запланировали поместить постановление Госдумы об амнистии Хасбулатова, Руцкого и иже с ними. Откуда-то пронюхали об этом зарубежные телекомпании и напросились к нам в гости. Я понимал, что они хотят снять телесюжеты о том, как выйдет в свет «Российская газета» с сенсационным документом, а завтра они бросятся дежурить у лефортовского специзолятора, чтобы зафиксировать выход на свободу заключенных.

К 18.00 в печатном цехе, где версталась газета, меня окружили с телекамерами больше десятка иностранцев.

Надо подчеркнуть, что правительственная газета выходила в свет двумя выпусками. В 18.00 уходил тираж на страну, а до 22.00 выпускался так называемый московский тираж.

Наступил момент, когда уже пошел в печать первый выпуск. Телеоператоры это снимали. Брали у нас интервью, как вдруг меня подозвали к телефону, который был в кабинете начальника печатного цеха.

Я представился. Со мной говорил Б. Сатаров – один из первых помощников Ельцина. Он в категорической форме от имени президента России потребовал не публиковать постановление Госдумы. Я ему спокойно объяснил, что первый выпуск уже пошел на страну и его не остановить.

– Ну тогда в московском выпуске не печатайте! – потребовал он.

Я спокойно объяснил, что нарушать закон о порядке публикации официальных документов не имею права. Но в ответ он пригрозил, что обо всем немедленно доложит Ельцину.

«Пожалуйста, ваша воля, – сказал я в ответ. – Но только мне нужно пять минут еще, чтобы я поднялся в свой кабинет, где у меня стоит правительственный телефон. И скажите Борису Николаевичу, что номер выпускает в свет Кравченко, бывший председатель Гостелерадио СССР».

Я поднялся к себе в кабинет. Ждал десять минут, полчаса, а потом понял – звонка не будет. Позже я узнал, что Ельцин, услышав мое имя, выругался и сказал: «Все бесполезно, с ним не договоришься».

Однако наутро была предпринята хитрая акция. Ельцин решил действовать через генерального прокурора России Казанника – того самого народного депутата СССР, который подарил собственный мандат Ельцину в Совет национальностей Верховного Совета СССР. Однако и Казанник уже знал, как развиваются события, и потому рано утром он уехал в неизвестном направлении. Все-таки суббота, можно вроде бы где-то отдохнуть.

Казанника настойчиво искали. Арестантов долго не выпускали из Лефортова. Напряжение нарастало. Там уже появились депутаты Верховного Совета с жесткими требованиями. Гневались адвокаты заключенных. И вот наступил долгожданный момент – заключенные вышли на свободу и попали в объятия сотен людей.

Прошло время. У меня были встречи и с Хасбулатовым, и с Руцким. Они благодарили меня за принципиальность. А я пережил еще один стресс…

Пройдут еще годы. На одном из приемов в Кремле у президента России Владимира Путина мы встретились с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Он по-дружески обнял меня, посмотрел пристально и спросил: «Леонид, почему ты так поседел?» А я ему также по-дружески ответил: «Это все произошло при вас и из-за вас».

Мы оба поняли, как далеко развела нас политическая судьба. А потому общаться дальше не хотелось ни ему, ни мне. Мне в особенности.