Как я любил тебя

Моей сестре хотелось бы, чтобы мы, люди, знали как можно больше. Но кто же этого не хочет? Знаем мы мало, жизнь наша полна мелких стычек, вражды, ненависти, мы желаем друг другу пропасть пропадом, а смерть… смерть — она и так подстерегает всех нас, она смеется над нами и вырывает из жизни то одного, то другого именно тогда, когда мы меньше всего этого ожидаем, и тогда, когда мы этого вовсе не хотим.

— А я чувствую, что уже утро настало, уже солнышко взошло, в воздухе потеплело. Погожий будет день, — слышу я голос Слепого Веве.

— Не будет, — отзывается слепая тетка Аника, жена дяди Думитраке. — У меня коленки мозжат. К вечеру дождь пойдет. Всякий раз, когда с утра у меня болят коленки, к вечеру идет дождь. Чувствую, уж и тучки стали собираться.

Я смотрю на небо. Действительно, северная часть неба затянута облаками. Облака собираются, сгущаются, темнеют. Я выхожу во двор и сажусь на стул рядом со всеми под тутовыми деревьями. Откуда-то с полей, простирающихся за железной дорогой, налетает порыв ветра, доносится раскатистый удар грома. Шелковицы, акации и ива около ворот начинают качаться. Белые сочные ягоды, сладкие как мед, даже более сладкие, чем мед, и темно-синие, почти черные кисловатые ягоды падают сверху настоящим дождем. Чтобы ягоды не испачкали нам рубашки и платья, мы перебираемся в дом. Удары грома приближаются, становятся все сильнее. Быстрее, чем можно было ожидать, небо заволакивают темные тучи, сквозь которые сверкают молнии, солнце скрывается, и на село обрушивается неистовый проливной дождь. Все чаще гремит гром и сверкают молнии, дождь низвергается сверху сплошной стеной и, кажется, вот-вот превратится во всемирный потоп.

— Дала б нам чего-нибудь выпить, — обращается тетушка Уцупер к моей сестре Елизабете, которая после смерти матери осталась в доме за хозяйку.

— И поесть чего-нибудь, если можно, потому что вино — оно плохо идет на голодный желудок, — добавляет дядя Лауренц Пиеле, сухонький старичок, неизменная любовь тетушки Уцупер.

— Опять есть захотелось, — шепчет тетка Агопа.

— На похоронах всегда так, — задумчиво говорит тетя Быка, мать моего двоюродного брата Параскива, убитого на войне. — Всегда так бывает на похоронах. Плачешь, голосишь, причитаешь, и все время тебе хочется есть. А уж если хочется есть, то надо есть… Есть надо… Не будешь ни есть, ни пить — помрешь. А хочет кто-нибудь из нас помереть?

Слепой Веве смеется, вместе с ним смеется и слепая Аника.

— Даже мне, слепому, не хочется помирать, а уж зрячему-то тем более.

Моя сестра Елизабета и зять мой Сэмынце все сделали по-хозяйски. В доме есть и еда, и выпивка. Все, кто еще не разъехался, едят и пьют вволю. Ест и пьет Костандина, едят и пьют ее карлики. Мой брат Ион-адвентист — тот только ест, а пьет воду из колодца. Моя сестра Елизабета ухаживает за мной. Она приносит мне полную кружку горячего молока. Я удивляюсь. Коровы у нее нет. Коз украл и съел Бикой. Откуда же столько молока, почти два литра? Я спрашиваю сестру. Она усмехается, но усмешка у нее такая, как у человека, который только что кого-то похоронил.

— Не догадаешься! Когда ты на рассвете разгуливал, пришла Филимона. «Молока, — говорит, — принесла. Сама знаешь для кого. Подоила коз, обеих подоила, и принесла тебе для него… Своим даже капельки не оставила. Слышишь? Даже капельки…»

На лице у сестры опять появляется вымученная улыбка, и мне делается не по себе.

— Филимона все еще тебя любит.

— Не хочу я сейчас говорить про Филимону.

Лицо у сестры становится совсем печальным.

— О ком же ты хочешь чтобы мы говорили? О маме? Мама умерла. Она умерла, и мы ее похоронили. Давай о ней поговорим потом, когда начнем ее забывать…

Забывать! Забывать маму, которая родила и вырастила нас, маму, чье сердце тревожно билось за каждого из нас. Теперь ее жизнь кончилась. И для каждого человека наступает мгновение, когда жизнь его кончается, когда жизни его наступает конец!

Мама умерла, и мы должны забыть ее.

«Что такое забвение, Зэрикуце?»

Пьют карлики, пьет Сорян, пьют тетушка Уцупер и ее Лауренц, пьет моя тетка Чуря и все пять, шесть или семь сестер отца. Не отстает от них и Костандина. А потоки дождя все низвергаются на наш дом, на село, на поля по всей округе.

— Такой дождь, наверно, был во время потопа.

— Наверно.

— Ха-ха, — смеется Слепой Веве, — ха-ха-ха! Вот уж дождик был во время потопа, это тебе не шутка! Нешуточный был дождь.

К нам в сени пробирается щенок Чурка. Он был во дворе, под дождем. Ему стало холодно, и вот он идет к очагу, зная, что иногда там трепещут какие-то красные крылья, от которых веет теплом. Возможно, что огонь — это петух с большими крыльями, телом из дыма, ногами из раскаленных углей. Огненный петух бьется, машет крыльями, то подскакивает, то приседает, но никак не может взлететь, потому что ноги его прикованы к очагу.