Как я стал переводчиком Сталина

Я вспоминал, как в 1920 году мы. с отцом и матерью в этом же месте в лютый декабрьский мороз вглядывались в торчавшие из ледяного покрова фермы Цепного моста, взорванного поляками. Киев был целью нашего долгого и тяжелого пути по вздыбленной гражданской войной стране из голодного Петрограда, где я родился, на казавшуюся благословенной Украину. Мне было тогда четыре года, но многие эпизоды тех мытарств, как и картина взорванного моста, так врезались мне в память, что и сейчас явственно стоят передо мной. С трудом мы перебрались по льду, карабкались на обледеневшие металлические балки. Когда после новых скитаний мы в 1923 году снова вернулись в Киев, начиналось восстановление Цепного моста. В нем принял участие и мой отец. Фермы моста соединяли закрепками на заводе "Большевик", где отец стал главным инженером. И вот теперь, двадцать три года спустя, я снова стою у руин Цепного моста. Сколько же нашему народу пришлось вынести, сколько раз пришлось вновь и вновь восстанавливать разрушенное!

Спрашиваю проходящего мимо солдата, как перебраться на другую сторону?

- Дальше вниз, километра через два, понтонная переправа...

Вот наконец и укатанный тракт, ведущий к переправе. Беспрерывной лентой тянутся машины. На берегу их скопилось уже немало. Ждут своей очереди. Понтоны покачиваются на волне и хрипло стонут под тяжестью груженных доверху "студебеккеров". Пристраиваюсь на одном из них.

Вот и правый берег Днепра, по существу, я в Киеве. Колонна машин поворачивает налево. Я выпрыгиваю из кузова и иду направо. Где-то здесь поблизости должны быть "закругления" - извилистое шоссе, поднимающееся к Лаврскому монастырю.

Теплая ночь, вокруг запахи влажных листьев и коры деревьев. Меня поражают тишина и абсолютная безлюдность. Как будто все тут вымерло. В шубе становится жарко, и я снимаю ее. Поднявшись на гору, иду вдоль Мариинского сада. На траве толстый покров неубранных листьев. Вдоль тротуара - чуть привядшие хризантемы. Кто-то высадил их в оккупированном городе. Это Липки, некогда аристократический район Киева. Не видно никаких разрушений.

Прохожу мимо завода "Арсенал". Отсюда в 1938 году я ушел на Тихоокеанский флот. Справа - постамент памятника жертвам наговора Мазепы - Искре и Кочубею, оставшимся верными Петру Великому. После революции сам памятник был сброшен и отправлен на переплавку, и на постамент водрузили пулемет "максим" в память о восстании арсенальцев. Пулемет немцы оставили нетронутым. Все такие знакомые места! Сколько раз я ходил тут на работу в "Арсенал"! Вот Дом Красной Армии, бывшее офицерское собрание, дальше изящный, весь белый, словно сахарная голова, особняк сахарозаводчика Зайцева. В 30-е годы тут жил секретарь ЦК компартии Украины Посты-шев, старый большевик, расстрелянный незадолго до начала войны по приказу Сталина.

На углу Левашовской (переименованной в улицу Карла Либкнехта) здание бывшего генерального консульства Польши. Мне еще предстоит вспомнить о нем, отвечая на вопрос Молотова по поводу докладной записки Берии Сталину. Поворачиваю налево и иду в сторону Институтской. Там, у перекрестка, наш дом. Что меня ждет? От волнения перехватывает дыхание. В призрачном свете луны такая знакомая мне улица кажется чужой и даже враждебной. Несколько дней назад по этому тротуару ходили нацисты. Теперь их и след простыл.

Электричества в городе нет, но я надеялся, что хоть в каком-то окне нашей квартиры, расположенной на первом этаже, мерцает свеча. Однако за стеклами царит кромешный мрак. Я останавливаюсь у парадного. Дверь настежь распахнута. Рядом, на стене, размашистая надпись: "Проверено - мин нет!" Дрожащими пальцами стучу по стеклу окна - наш старый условный знак: три-три-два. Молчание. Подхожу ко второму окну - там спальня родителей. Снова стучу по стеклу. И снова ни звука. Вхожу внутрь дома. Небольшой коридор, две ступеньки вверх и слева дверь, обитая дерматином. Машинально нажимаю кнопку звонка. Колокольчик молчит - нет тока. Стучу по двери, но под дерматином толстый слой ваты. Стучу по раме двери сперва потихоньку, потом сильнее. Никакого ответа. Дергаю за ручку - и дверь открывается. Я зову мать, отца. Никто не откликается. Прохожу в переднюю - у меня с собой карманный фонарик. Вхожу в гостиную, освещаю стены, пол. Луч выхватывает следы вандализма: отломанная от пианино крышка валяется в углу, расколотые рамы картин без полотен, в буфете выбиты стекла, повсюду экскременты - уже высохшие. Значит, по крайней мере несколько недель, как жильцы покинули квартиру, и здесь, перед бегством, буйствовали солдаты верхмата или, в короткий период безвластия, одичавшие бандиты.

Захожу в спальню - там такой же разгром. В моей комнате не лучше. Книги, которые я с такой любовью собирал, вывалены из шкафа на пол. Их тут совсем немного - большая часть исчезла.