Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой

Окружающие условия немного сбивают наш приключенческий настрой. Идет небольшой снег. Видно небольшие деревянное распятие, немного странное в светском государстве. Внизу два слова: «Будьте человечнее». Чувство спокойствия захлестывает меня, чувство настолько необычное, что я удивлен ему. Я не признаю его. Но нет никаких сомнений в том, что оно есть. Я спокоен.

Натуралист Э. О. Уилсон дал определение этому теплому, размытому чувству, которое я испытываю: биофилия. Он определил его как «врожденную эмоциональную принадлежность человека к другим живым организмам». Уилсон утверждал, что наша связь с природой глубоко укоренилась в нашем эволюционном прошлом. Эта связь не всегда действует положительно. Возьмите, например, змей. Шансы встретиться со змеей, не говоря уже о смерти от змеиного укуса, чрезвычайно малы. Тем не менее исследования показали, что люди боятся змей больше, что автокатастроф, убийств или любых других куда более правдоподобных способов, которыми мы могли бы встретиться со смертью. Страх перед змеями живет на уровне самых примитивных инстинктов. Страх шоссе Лонг-Айленда на этом фоне совсем незначителен и появился куда позже.

С другой стороны, биофилия, как ее называет Уилсон, также объясняет, почему мы воспринимаем природные пейзажи с таким спокойствием. Это в наших генах.

Именно поэтому ежегодно зоопарки посещает больше людей, чем все спортивные мероприятия, вместе взятые.

В 1984 году психолог Роджер Ульрих изучал пациентов, восстанавливающихся после операции на желчном пузыре в больнице Пенсильвании. Некоторые пациенты находились в палате с видом на кроны лиственных пород деревьев. Другие были помещены в палаты, окна которых выходили на кирпичную стену. Ульрих описывает результаты: «Пациенты палаты с окнами на деревья восстанавливались после операций в куда более короткие сроки, от них было меньше негативных комментариев и замечаний медсестрам, и, как правило, среди этих пациентов наблюдалось куда меньше послеоперационных осложнений, таких как постоянные головные боли и тошнота, требующих дополнительного приема лекарств. Кроме того, пациенты из палаты с видом на стену требовали больше инъекций сильнодействующих обезболивающих».

Последствия этого исследования значительны. Близость к природе не только дает нам теплое ощущение причастности. Это реально влияет на наше физическое состояние. Это гигантский скачок к пониманию того, что близость к природе делает нас счастливее. Вот почему даже самые простые бизнес-центры, как правило, включают парк или атриум (понимая, очевидно, что счастливый сотрудник куда более продуктивен).

Биофилия не влияет на стратегическое управление. Она апеллирует к куда более глубокой и общечеловеческой склонности – эгоизму. Она говорит, по сути, что следует защищать окружающую среду, потому что она делает вас счастливее. В такой стране, как США, где слово «счастье» фигурирует во всех основополагающих документах, экологам стоило бы уже давно вцепиться в идеи биофилии.

И я, конечно, не мог оставить ее без внимания. Я чувствую, как я парю над долиной. Я читаю другой знак: «Велики дела Господни», – и я ловлю себя на том, что ощущаю тихое согласие. Я чувствую легкость мысли и слышу щебечущую мелодию. Неужели я получаю трансцендентальный опыт?

Нет, это телефон Сюзан сигнализирует о получении сообщения. Самый высокий пик Европы, на который можно добраться по канатной дороге, оказывается, доступен и для сотовых сетей. Мой момент блаженства испаряется, как снег в июле.

Вернувшись в Церматт, я размышляю над тем, что случилось со мной на горе. Самым рациональным объяснением выглядит гипоксия – недостаток кислорода. Эта болезнь имеет множество симптомов (включая смерть как конечный симптом), но самым распространенным является чувство эйфории.

Кроме того, я обнаружил, что проголодался. Сюзан решает, что мне нужно попробовать фондю. Последний раз я слышал слово «фондю» или хотя бы думал об этом – в 1978 году. У моей матери был набор для фондю. До сих пор ясно помню его. Бледно-оранжевый, с небольшими углублениями для крошечных вилок. Он стоял в нашей столовой долгие годы как какой-то музейный экспонат. Я не помню ни разу, чтобы его кто-либо использовал.

Наше фондю приносят в большой стальной миске. Никакого оранжевого, что радует. После нескольких порций эйфории не наступает, но я чувствую себя, как мне кажется, настоящим швейцарцем. Довольным. Нейтральным. Может быть, это объясняет швейцарский нейтралитет. Может быть, это основано не на глубинной морали, но на более практичных причинах. Фондю и войны несовместимы.

Вернувшись в Женеву, Сюзан знакомит меня с Халилем – молодым швейцарцем, который присоединяется к нашей группе. Мы пьем вино. Он не очень хорошо владеет английским, так что его американская подруга – блондинка из Миннесоты – переводит. Ее зовут Анна. Она очень мила, когда трезвая, но сырая горечь проявляется, стоит ей выпить, что, по моим наблюдениям, довольно частое явление.

– Почему швейцарцы так счастливы? – спрашиваю я Халиля.