Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность

Они, похоже, бабы эти по одному справочнику учатся характеристики подбирать, Думал Дворовой. Всё это Нателла говорила о нём. Но что, если эти слова гнусные не к нему, а к брату его адресованы могли быть? Мужу её. Она ведь никогда не позволяла сказать Кириллу ничего такого напрямую. А теперь, уловив так хорошо знакомые и отчасти уже ненавистные ей очертания в другом, фактически чужом человеке, разрешила быть себе наглой и бесстрашной. Сколь бы глупо не звучала эта версия, Дворовой предпочёл придерживаться именно её, зная, между тем, наверняка, что именно он был единоличным получателем этих проклятий.

– Он тебя бросит! И сына твоего бросит! – прокричал Жора будто сам себе.

Он раскрыл занавески на кухне. За окном было темно. Затем почерневшее за стеклом небо стало вдруг плавиться, а вместе с ним и всё вокруг. Кажется, это было впервые за последние лет десять, когда Жора зарыдал. До этого помнилось ему лишь, как тяжело он развод переживал. Думал он тогда, мол, а что, если жена беременной от него уходит. Это ведь она тогда кровиночку, частичку его в своём теле уносит, отрывает от Жоры, считай. И ведь, зная её, не вернётся она никогда и ребятёночка не покажет никогда ему больше. А он так и сгинет совсем, не зная любви ни материнской, ни братской, ни женской, ни вот сыновьей теперь. Жинка то хоть явно никогда о положении своём не заговаривала, но ведь в укор Дворовому частенько ставила непредприимчивость его и вялость в делах материальных. Мол, станет он отцом, так какой прок с него будет? Он тогда эти слова в расчёт не брал, а как только благоверная уходить собралась, так сразу ему горько стало до онемения, что неделю потом с кровати не вставал, слезами перину на подушке разъедая и тем самым собственную же вялость и непредприимчивость доказывая лишний раз.

Но ведь и они-то все не лучше! Все эти вязкие, хлипкие людишки, что за стенами там ёрзают, скучные жизни свои проживают, не способные нисколечко ничего в них изменить потому лишь, что всё уже давно за них решено. Кто-то всемогущий задумал сотворить этот мир таким, чтобы он выглядел лишь издевательской пародией на представления о нём, живущие в головах людей. Есть вещи, которые невозможно понять. Можно только принять их. А с некоторыми и того не выходит. Их только перестрадать и остаётся. А когда знаешь, что и другие люди страдают тоже, пусть даже того не показывая, то тогда становится чуточку легче страдать.

Дворовой, заливаясь слезами, полез под стол. Уж там ему точно компанию составят. Он нажал на кнопку чудо-машины и принялся смотреть.

Он по очереди листал каналы, начав с самого последнего.

Серые, хлипкие. Вязкие, скучные. Бесцветные, молчаливые и уставшие.

Всё там было настолько необязательным, что люди уже воспринимались не иначе как издохшими от двенадцати часов репетиций статистами. Их даже нельзя было назвать призраками, ведь призраки совершают какие-то движения. А тут же почти не двигался никто. А если кто и двигался, то непременно при этом всём замедлялся, наглядно демонстрируя процесс затвердевания, а вслед за ним медленного исчезновения. И только в одной из квартир происходило нечто совершенное иное.

Когда на экране появилась она, время, оно словно сделало какой-то скачок не то далеко вперёд, не то настолько же далеко назад. Софья Васильевна предавалась утехам. Всё в той же квартире. На той же кровати. Она упиралась ногами в изголовье, а лицо её, бороздя стекло экрана, расплывалось прямо перед глазами Дворового и будто таяло. И расплавленное это месиво, что образовалось на месте её лица, в один момент залепило Дворовому глаза, отчего он и не заметил сразу, что поверх женщины лежало мужское тело. Не просто лежало, а ожесточённо даже как-то вело борьбу против тонкой, хрупкой сущности Софьи Васильевны. Только когда Жора услышал звериные возгласы ёбаря, он вернулся в реальность. Но в этот раз она, реальность эта злосчастная, обошлась с ним как никогда жестоко.

– Не смотри! – кричала женщина, глядя прямо в экран бесформенными глазами. – Не смотри! убирайся прочь!

Дрянная бабёшка.