Как много в этом звуке…

Марину я увидел, едва только она вышла из-за угла старого дома. Она осторожно держала в руке несколько тетрадок и изо всей силы не смотрела в мою сторону. Увидела меня лишь в последний момент, когда уже по всем законам оптики нельзя было не увидеть.

— Привет, — сказал я. — Нам, кажется, по пути?

— Не уверена, — Марина наказывала меня за вчерашний прогул. Что ж, если человек надеется рано или поздно заарканить принца, ему можно простить повышенную требовательность к ближним. Если, конечно, этим ближним не слишком часто напоминают, что они-то уж никак не принцы. Марине далеко не все нравилось во мне, но против профессии проходчика она ничего не имела — по бошняковским понятиям это очень приличная, достойная, уважаемая, обеспеченная профессия. И еще ей нравилась моя преданность, хотя за это надо было благодарить не меня, а наше географическое положение: с одной стороны пролив, а с другой — сопки, сопки и еще раз сопки. А если взбредет пойти через них, то кончатся они на самом берегу Тихого океана. Так что лучше оставаться на месте, в Бошняково, и хранить верность примерной девушке Марине.

— Послушай, — сказал я, — давай к морю сходим, а?

— Ты что, моря не видел?

— Да надоело, понимаешь, всякую муру слушать… Хочешь, я тебе на берегу расскажу все, что нам сегодня будут выкладывать? Хочешь?

— Может, ты и учителя заменишь? — спросила она, наклонив голову. Будь я менее воспитанным, мог бы подумать, что как-то занудливо она это спросила.

— Марина, о чем ты говоришь! Разве можно вот так просто проходчику средней руки учителя заменить! Пошли на берег, а? Я тебе такое расскажу…

— Какое? — спросила она, стараясь выглядеть не очень заинтересованной.

— Расскажу, что я думаю, когда на тебя смотрю.

— Что же ты думаешь?

— О! Об этом нельзя говорить за партой. Об этом можно говорить только на берегу моря, под шелест пальм… Ну, на худой конец сойдет и шелест волн Татарского пролива. Так идем? Я слышал, сегодня потрясающий закат намечается.

— Витька, а ты ведь вчера прогулял!

Мне оставалось только вздохнуть. В школу мы пришли молча, так же молча втиснулись в парту. Учителя математики в школе не было, его заменял наш маркшейдер Алексей Иванович. Кончив объяснение, он посмотрел в класс.

— Ну что, ребята? Все понятно?

И два десятка взрослых людей с тяжелыми мозолистыми ладонями — проходчики, горнорабочие, такелажники — опустили глаза, засопели деловито, озабоченно.

— Значит, понятно. Давайте проверим… Никитин.

— Боюсь, что ни к чему это, Алексей Иванович, — сказал я.

— Но я ведь только что спрашивал — понятно или нет… Почему же ты молчал?

— Когда вы объясняете — другое дело… А так…

— Марина, если он на второй год останется, это будет и твое поражение, — сказал Алексей Иванович, хмурясь, поскольку был уверен, что хороший учитель должен хмуриться.

— Так ему и надо, — ответила Марина, и я даже не понял, в шутку она это выдала или всерьез. — Ты для себя учишься, а не для меня, — повернувшись ко мне, сказала Марина по-старушечьи рассудительно. Не понравились мне ни слова ее, ни тон.

Тогда я встал, подошел к доске и, взяв за холку это несчастное, жалкое, никчемное уравнение, с помощью интегралов, дифференциалов и прочих запрещенных приемов, на которые меня три года в институте натаскивали, начал мять его, подбрасывать, топтать ногами, завязывать в узлы, рассекать эти узлы одним взмахом кривой шашки интеграла. Я игрался с уравнением, как большой пес со щенком. А когда на доске не осталось ни одного квадратного сантиметра свободного места, в самом уголочке написал ответ: игрек равен нулю.

И положил мел. И стряхнул пальцы. И невинно посмотрел в окно.

— Ну что ж, все правильно, — спокойно сказал Алексей Иванович. — Игрек действительно равен нулю. — И склонился над столом. Через его плечо я заглянул в журнал — что поставит. И увидел, как он аккуратно вычеркивает мою фамилию. — Ты можешь посидеть до конца урока. Если хочешь.

Иногда так приятно чувствовать себя незаслуженно обиженным, что ничего другого и не хочется. Сладкая, ноющая боль оскорбленности разливается по душе, и хочется как можно дольше носить ее в себе, беречь и лелеять.

Дождавшись конца урока, я молча собрался и пошел к морю. Волн не было. Солнце покачивалось на горизонте, как детский воздушный шарик, который вроде плавает на воде. Рядом экскаватор грузил для поселковых нужд песок в самосвал, тощий парень по прибрежной полосе катался на велосипеде, и за ним без устали бегала маленькая собачонка.

Сопки нависали над поселком громадные и почти голые. Только густая щетина коротких черных пней украшала их крутые гладкие склоны. Говорили, что лес сожгли еще японцы, сматываясь после войны. Тогда же они и шахту затопили, взорвали выработки. Шахта уже работает — будь здоров! А сопки так и остались голые.