Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию

Во время кофепития гости вставали из-за стола и расходились по комнатам с рюмками грога и ликера в руках. Родственницы собирались кружком вокруг невесты и принимались вспоминать, как каждая рожала. Раввин Блау рассказывал всем, кто желал слушать, о доме, который он оставил в Сегеде в 1956 году… Я удивился и спросил, почему он не забрал его с собой, раз дом был такой хороший, но он счел это дурной шуткой, и, когда я удивился, зачем он тогда вообще уехал из Сегеда, он счел это еще более дурной шуткой. С моей же стороны это была вовсе не шутка, и после этого я больше не мог его слушать, отошел и устроился в углу.

Госпожа Блау пошла попудрить нос. Она долго отсутствовала, а когда вернулась, навстречу ей вышел Андрей, протянул ей рюмку хереса и тяжело привалился к косяку. Раввин Блау пил ликер и рассказывал о том, что в его доме было семь комнат, четыре в нижнем этаже и три — в верхнем. В Венгрии любят просторные жилища. Он жил привольно в своем доме с женой и дочерью и ухаживал за садом вместе с сегедским садовником, который работал в государственной оранжерее и был не прочь подработать, копаясь в клумбах Блау. Но не долго довелось им жить в мире и покое. Вскоре на них стали устраивать набеги всякие чиновники (из коммунистической партии, из Центрального союза квартиросъемщиков, из Ассоциации поддержки матерей-одиночек) с разглагольствованиями о жилищном кризисе и семьях без крыши над головой и предлагать, а то и прямо требовать, чтобы супруги Блау взяли к себе жильцов, дескать, весь дом в личном пользовании — это им вовсе ни к чему. Блау рассердился и заметил, что во время войны какой-то нацист конфисковал их прежнее жилище и ему пришлось оставить его, бежав за границу, а когда после войны он вернулся, государство предоставило ему этот дом в виде компенсации, так как прежнее жилье было разрушено в бомбежках, и теперь он, Блау, намерен жить в этом доме с женой и дочерью столько, сколько заблагорассудится, и не пускать к себе чужих.

Гости слушали Блау, кивали и переглядывались; «Такие уж они есть… эти большевики». Блау, довольный, продолжал рассказывать о том, как чиновники разъясняли, что режим сменился, что нынешний режим гарантирует каждому сносное жилье, но никому не дозволяется жить в роскоши. Чиновники размахивали официальными бумагами, но Блау их и слушать не хотел. Он знал, что ему принадлежит и что божественное право на его стороне. Еврейские организации подняли хай по поводу того, как новая власть обращается с раввином, и от него отступились. Но затем произошли события 1956 года, и ему предложили место раввина в одной из западноевропейских стран. Он оставил свой дом в семь комнат и, забрав с собой жену и дочь, уехал из страны…

Раввин допил ликер и огляделся, явно ища жену. Я тоже огляделся и не увидел ни его жены, ни Андрея. Я решил пройтись по дому и стал переходить из комнаты в комнату. Гости беседовали, собравшись в группы, воздух был синим от табачного дыма. Квартира была колоссально большая, а может, я просто ходил кругами из комнаты в комнату, из прохода в проход…

Дверь в одну из комнат была приоткрыта, оттуда слышался нежный женский голос, читавший стихи. Я подошел поближе и понял, что это госпожа Блау вполголоса читает по-венгерски и каждая строфа заканчивается одинаково. Впечатление было такое, будто жена раввина помнит стихи наизусть со школьных времен. В середине четвертой строфы ее голос как-то странно задрожал, она начала запинаться: «…minden r'egi kedves helyet bej'ar… bej'ar… bej'ar…» [28]

Последнее слово повисло в воздухе, и я невольно открыл дверь и посмотрел, кому это госпожа Блау читает стихи, уж не себе ли самой? Я увидел мельком Андрея и госпожу Блау… В эту минуту мимо меня поспешно проходил раввин Блау, он заглянул в комнату и воскликнул: «Ах, это ты… это ты…» Госпожа Блау залилась краской и проверещала: « Cserebog'ar… s'arga cserebog'ar…»

[29]— ту самую последнюю фразу строфы, которую я только что слышал.

«С чего это ты вдруг заговорила о божьих коровках?» — было написано на лице раввина, он с подозрением всматривался в брата Андрея.

— Ты ведь помнишь это стихотворение, Арон… — взволнованно сказала госпожа Блау.

— Вы тоже любите Петефи? — вставил вопрос Андрей.

— Какого еще Петефи?

— Это «Лети, лети, моя божья коровка…», — пояснила жена.

Поблагодарив родителей невесты за замечательное угощение, раввин Блау с женой ушли. На крыльце он твердил, подражая голосу жены:

— Моя божья коровка… моя божья коровка…

Андрей в задумчивости вернулся к невесте, которая, казалось, не заметила его отсутствия.

Коротко об авторе

Даниэль Кац (р. 1938) — не слишком правоверный член небольшой общины финских евреев. Предки его — выходцы из России. Он пишет на финском и знает еще дюжину языков.