Как мы писали роман

In one age we admire Byron and drink sweet champagne: twenty years later it is more fashionable to prefer Shelley, and we like our champagne dry.	В один период времени мы восхищаемся Байроном и пьем сладкое шампанское; двадцать лет спустя входит в моду предпочитать Шелли и сухое шампанское.
At school we are told that Shakespeare is a great poet, and that the Venus di Medici is a fine piece of sculpture; and so for the rest of our lives we go about saying what a great poet we think Shakespeare, and that there is no piece of sculpture, in our opinion, so fine as the Venus di Medici.	В школе мы учим, что Шекспир - великий поэт, а Венера Медицейская - прекрасная статуя, и вот до конца дней своих мы продолжаем говорить, что величайшим поэтом считаем Шекспира и что нет в мире статуи, прекрасней Венеры Медицейской.
If we are Frenchmen we adore our mother; if Englishmen we love dogs and virtue.	Если мы родились французами, то обожаем свою мать. Если мы англичане, то любим собак и добродетель.
We grieve for the death of a near relative twelve months; but for a second cousin we sorrow only three.	Смерть близкого родственника мы оплакиваем в течение двенадцати месяцев, но о троюродном брате грустим только три месяца.
The good man has his regulation excellencies to strive after, his regulation sins to repent of.	Порядочному человеку полагается иметь свои определенные положительные качества, которые он должен совершенствовать, и свои определенные пороки, в которых он должен раскаиваться.
I knew a good man who was quite troubled because he was not proud, and could not, therefore, with any reasonableness, pray for humility.	Я знал одного хорошего человека, который страшно беспокоился оттого, что не был достаточно гордым и не мог поэтому, логически рассуждая, молиться о смирении.
In society one must needs be cynical and mildly wicked: in Bohemia, orthodoxly unorthodox.	В обществе полагается быть циничным и умеренно испорченным, а богема считает правилом не признавать никаких правил.
I remember my mother expostulating with a friend, an actress, who had left a devoted husband and eloped with a disagreeable, ugly, little low comedian (I am speaking of long, long ago).	Я помню, как моя мать увещевала свою приятельницу актрису, которая бросила любящего мужа и сбежала с противным, безобразным, ничтожным фарсовым актером (все это было давным-давно).
"'You must be mad,' said my mother; 'what on earth induced you to take such a step?'	"Ты с ума сошла, - говорила моя мать, - зачем ты это сделала?"
"'My dear Emma,' replied the lady; 'what else was there for me?	"Моя милая Эмма, - отвечала та, - что же мне еще оставалось делать?
You know I can't act. I had to do _something_ to show I was 'an artiste!'	Ведь ты знаешь, я совсем не умею играть, и мне обязательно нужно было выкинуть нечто необыкновенное, чтобы показать, что я все же артистическая натура!"
"We are dressed-up marionettes.	Мы - марионетки, наряженные в маскарадные платья.
Our voice is the voice of the unseen showman, Convention; our very movements of passion and pain are but in answer to his jerk.	Наши голоса - это голос невидимого хозяина балагана, и имя этому хозяину - "условность". Он дергает за нити, а мы отвечаем судорогами страсти или боли.