Как мы росли

Варя убрала куклу под подушку, а потом унесла к бабушке и спрятала в нижний ящик шкафа, который бабушка почти никогда не открывала: там лежали папины книги.

Про Клавкину жизнь

Про Клавкину жизнь рассказывать грустно. Жила она прежде с матерью в фабричных казармах, в семейной спальне. У них была кровать, на которой они спали, и сундук, на котором они ели. Почти у всех жильцов были углы, загороженные занавесками; у них с матерью и такого угла не было.

Клавкина мать работала в красильном цехе. От неё всегда пахло щёлочью и чем-то кислым. Она была слаба здоровьем и всё жаловалась, что угорала на работе. Соседка по койке советовала ей:

«А ты стопочку выпей — захочешь поесть. Поешь и покрепчаешь».

Появилась стопочка, но мать здоровей не стала. После стопочки она лежала совсем пластом и с трудом поднималась, когда гудел гудок на смену.

Варить они не варили, всё всухомятку — хлеб, селёдка. Когда мать спала, Клавка надевала её башмаки и выходила во двор. Дальше двора Клавка не ходила.

Однажды утром мать не поднялась ни с первым, ни со вторым гудком. Приехала санитарная карета, и мать увезли в больницу. Кровать и сундук облили чем-то пахучим. В сундуке, когда его открыли, ничего не было.

У Клавки началась тяжёлая жизнь. Ела то, что дадут, сама не просила. Если мальчишки во дворе били, — давала сдачи: жаловаться ей было некому.

Что стало бы с Клавкой, — неизвестно, если бы с осени жизнь не переменилась. В октябре забрали фабрику рабочие, и хозяйский дом перешёл в их руки. В барский дом перевели из казармы семейных. В казармах остались только бездетные.

Взяла бы и Клавку какая-нибудь семья, да голод связал всех по рукам и ногам. Как взять ребёнка, когда нечем его кормить? И стали работницы хлопотать, чтобы Клавку устроить в детский дом.

Нехозяйственная была Клавкина мать. Собрали девчонку всей казармой: кто дал платьишко, кто чулки, кто рубашку — и отправили.

И всё-таки осталась у Клавки от матери память — ложка деревянная, на рыбу похожая, с ручкой, как рыбий хвост. Она с этой ложкой ходила чужие щи есть. Так и кричали:

«Клавка, иди со своей ложкой щи хлебать!»

Эту ложку она взяла с собой в детский дом: «Ну как дадут есть, а есть нечем!»

Лежала ложка у Клавки в тумбочке. Она иногда глядела на неё и опять прятала, но показывать — никому не показывала…

— Варя, — сказала однажды Клавка, — я тебе хочу что сказать. У меня вот есть одна вещь, возьми её себе.

— Зачем мне ложка… какая-то облезлая? — удивилась Варя.

— Это краска на ней была, — сказала Клавка.

— Да на что она мне? Что я с ней буду делать? Ты её зачем бережёшь? Откуда ты её взяла?

Клавка посмотрела на ложку и вспомнила, как одна, без матери, этой ложкой ела и как её завёртывала в платок и играла, будто куклой.

— Возьми, — сказала Клавка, — а то я обижусь.

И она спокойно, как будто бы не о себе, рассказала Варе про свою жизнь.

— А я и не рассмотрела, — сказала Варя, — что ложка на рыбку похожа. Видишь, плавничок… ещё жёлтенький. Совсем золотая рыбка. Пусть, если хочешь, она у меня поживёт.

— Нет уж, бери насовсем, — сказала Клавка. — Только не думай, что я тебе её за куклу даю. А знаешь зачем? Чтобы дружить на вечную жизнь.

Персик — акробат

Черноглазый Персик давал представление. На полу были положены матрацы, а зрители сидели вокруг, как в цирке.

Персик не помнил ни отца, ни матери. Все его прошлое сливается только с воспоминаниями о шарманке и хозяине. Встают ли в памяти далёкие дни жаркого, пыльного лета или зябкой осени, они непременно вспоминаются вместе с хриплыми песнями шарманки. И где-то в вышине — далёкое небо, а до неба, как горы, стены домов и окна, много окон.

Окна раскрыты, пока поёт шарманка, пока Персик кувыркается на маленьком грязном коврике. Но, как только он берёт в руки войлочную шляпу хозяина и протягивает её к зрителям, окна захлопываются. И редко из какого-нибудь окна упадёт завёрнутый в бумажку медяк.

Персик не только акробатничал — он умел корчить уморительные гримасы и пел песни с непонятными словами. Персик был артист.

За свою маленькую жизнь он успел вкусить достаточно горечи, которая, как ржавчина, покрыла его нерадостное детство. Он лгал и воровал так же легко, как и кувыркался. Чапурной краснел, когда уличал Персика во лжи.

«Я же велел тебе пройти рубанком три раза, а ты что?»

«Пять раз прошёл, честное слово! — отвечал Персик. — Даже мозоль, наверно, вскочит — очень жёсткое дерево».

«Возьми рубанок!» — говорит Чапурной.

Персик брал рубанок, и мягкие стружки падали на пол.

«Жёсткое дерево»! Всю жизнь, брат, не прокувыркаешься!»

Персик строгал, поглядывая на Чапурного, и, если попадался в доске сучок, старался сменить доску на другую, только так, чтобы никто не заметил. Строгать без сучка легче.

Чапурной поглаживал рукой обструганные доски и говорил с досадой:

«Вот чёрт! Не могу я сам рубанком работать одной рукой. Вы равняйтесь по Колиной доске. Смотрите — гладкая, как шёлк. А почему? Потому что он ровно берёт, у него нажим ровный, он легко работает».