Как нам жить? Мои стратегии

Клиенты с удивлением наблюдают, как мать в наказание отводит плачущего мальчика в ванную. Возвращается, улыбаясь, как будто ничего не произошло. Достает из ящика стола бутылку коньяка и, наполнив рюмки, поднимает тост.

Мать. За удачную сделку!

Женщина, пришедшая с офицером вермахта, поначалу отказывается, но потом все чокаются.

Офицер вермахта. Prosit![7] (Пристукивает каблуком.)

В ванной заплаканный мальчик смотрит в окно на дома вдали, проглядывающие между строениями по ту сторону стены, отделяющей гетто от города.

[♦]

Этот фрагмент напомнил мне о другом фильме, который, к счастью, снять удалось. В нем я тоже отталкивался от военных событий, однако облагородил антураж, создавая для немецких зрителей в конце 1970-х годов (то был период трудных и шероховатых отношений с ФРГ) образ панской Польши, страны с развитой культурой. Реальный фон этой истории был намного более невзрачен. Во время Варшавского восстания[8] мы жили, сбившись в кучу, в подвалах дома на Иерусалимских Аллеях, напротив недостроенного, хотя уже открытого здания вокзала. Вокзал обстреливали, а в нашем доме хозяином жизни был молодой и симпатичный немецкий офицер, неровно дышавший к моей маме. Мама воспользовалась его благосклонностью и получила разрешение на посещения нашей квартиры, откуда приносила все, что могло помочь нам выжить. Во время одного из таких визитов мы даже смогли увидеть отца на крыше дома неподалеку, куда он вышел в установленный по телефону час. В этом доме он случайно оказался в момент начала восстания (как инвалид с парализованной рукой отец не мог стать солдатом Армии Крайовой).

Вас удивляет, что во время восстания мы говорили по телефону? Я помню, что в первые дни это было возможно.

В сценарии, действие которого происходит в польской усадьбе, важен мотив культуры, объединяющей людей, несмотря на войну. Культуры, которая в итоге не оправдывает надежд, ибо конфликт между народами имеет моральные последствия. Кто соглашается быть оккупантом, не может быть другом.

В ролях: Майя Коморовская и Матьё Карьер.

[ ♦ “Дороги в ночи”]

Ночь. Молодой офицер вермахта Фридерик выходит на улицу закурить перед сном. В освещенном окне флигеля за расстроенным роялем сидит Эльжбета. Она играет прелюдию Шопена, ту, что называют “Дождливой”, печальную, задумчивую. Фридерик подходит к окну. Эльжбета играет неумело, видно, что она давно не садилась за инструмент. Играет по памяти и запинается на одной фразе в поисках нужного аккорда.

Фридерик (вполголоса). По-моему, до-диез.

Эльжбета бросает на него удивленный взгляд.

Фридерик. Мне так кажется (улыбается). Когда-то я играл эту прелюдию. Соль, а потом до-диез.

Эльжбета (холодно). Спасибо.

Фридерик (элегантно). Могу ли я просить разрешения послушать еще?

(Стоит у приоткрытого окна, опираясь на подоконник.)

Эльжбета. Разрешения? Разумеется, вы можете просить, но сомневаюсь, что получите его.

Фридерик. Вы будете неблагосклонны ко мне?

Эльжбета. Я? Но меня вы не должны просить. Разве вы не узнали, что я играла?

Фридерик. Это была одна из прелюдий.

Эльжбета. Прелюдий Шопена. А вам следует знать, что ваш соотечественник, генерал-губернатор Франк, запретил музыку Шопена на территории генерал-губернаторства. Ее нельзя ни играть, ни слушать. Быть такого не может, что вы не знаете.

Фридерик (сконфуженно). Наверное, имеется в виду публичное исполнение.

Эльжбета разражается саркастическим смехом.

Эльжбета. Замечание истинного немца! Вы изучали право?

Фридерик. Нет.

Эльжбета. Еще хуже. Видимо, у вас в крови то особое чувство права, которое не мешает вам участвовать в грабеже наших лошадей.

Фридерик (возмущенно). Это была реквизиция!

Эльжбета. Я ждала, что вы это скажете! И чем же она отличается от грабежа?

Фридерик. Но Польша проиграла войну!

Эльжбета. Не войну! Кампанию. А война еще идет, и мы по разные стороны фронта. Мне закрыть окно, чтобы вы поняли, что наш разговор неуместен?