События в «Мертвых душах» развиваются далее, история отношений Чичикова с помещиками и чиновниками идет своим ходом. Ширится пласт сатирических обобщений. И размышления – о русском народе и чужом ему чиновничье-помещичьем мире – получают свое дальнейшее продолжение. Однако этим очень объемным и важным планом нельзя исчерпать содержание «Мертвых душ».
Художника-психолога волнует несовершенство самой природы человека. Мечта о «муже, одаренном божественными доблестями», возникает и укрепляется при созерцании низменных проявлений людей. Гоголь подчеркивает двойственность их натуры.
В главе о Ноздреве писатель подчеркивает ведущую черту его характера: «Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему. Иной, например, даже человек в чинах, с благородною наружностью, со звездой на груди, будет Вам жать руку, разговорится с Вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, перед Вашими глазами, нагадит Вам».
В этих рассуждениях автор как бы не стремится к конкретному изображению героя. Он хочет показать различие между внешним поведением человека и его внутренними склонностями.
Образы Ноздрева, Собакевича, Плюшкина и т. д., при их четкой социальной обусловленности, пробуждают мучительные мысли о темных тайниках человеческой психологии вообще. Чутко улавливает любые ее искажения писатель. Но не менее внимателен он к ярким душевным порывам. Гоголь видит потенциальные возможности человека даже у своих несовершенных персонажей.
С горечью размышляет автор о собственной утрате свежих чувств, о поселившемся в душе его холодном безразличии к окружающему. А затем воссоздает прямо противоположную эмоцию Чичикова при созерцании прекрасной блондинки. Встреча с ней позволяет автору высвечивать истинную ценность человеческого бытия. В V главе читаем: «Везде, где бы ни было в жизни, среди черствых, шероховато-бледных и неопрятно плеснеющих жизненных рядов ее или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хотя раз встретится на пути человеку явление, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хотя раз пробудит в нем чувство, не похожее на то, которое суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек каким бы то ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость…» <…>
Позже, в VIII главе, Чичиков познакомится с таинственной незнакомкой. И неожиданно для читателя испытает возвышенные чувства. И Гоголь пишет: «Так уж бывает на свете; видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов, но слово «поэт» будет уж слишком». Разве не отражают эти слова мечты о подлинно поэтическом начале в сознании противоречивой личности? Во II томе «Мертвых душ» эта реальная способность станет главным предметом воображения писателя.
Гоголь не случайно соглашался с мнением С. Т. Аксакова, утверждавшего, что «нет человека, который понял бы с первого раза «Мертвые души». Внимание писателя приковано к частным и общим, социальным и общечеловеческим моментам жизни. И все-таки есть здесь всеподчиняющее начало. Оно сказалось уже в принципах изображения «странных героев».
Образы помещиков воплощены в поэме по принципу контраста, поскольку несут в себе различные пороки. Если Манилов сентиментален и слащав до приторности, то Собакевич прямолинеен и груб. Полярны их взгляды на жизнь: для Манилова все окружающие – прекрасны, для Собакевича – разбойники и мошенники. Манилов – беспочвенный фантазер, Собакевич – циничный кулак-выжига. Коробочка напоминает Собакевича скупостью, страстью к наживе, хотя тупостью «дубинноголовой» доводит эти качества до комического предела. Обоим «накопителям» противостоят «расточители». Ноздрев пустил по ветру свое состояние. Плюшкин превратил свое в одну видимость. На деле пришедшее к полному упадку хозяйство обоих не может дать доходов. <…>
Крайняя степень бессознательности существования, «легкость в мыслях необыкновенная» – вот единое качество и помещичьего царства, и губернского общества. «Галопадом» скачут они не только на балах. Неведомые никому силы несут их по однообразной, ими же объезженной, истоптанной жизненной дороге. И думается, отсюда возникает понятие «странных героев». Они действительно странны в своих пороках, развлечениях, поведении.
В лирических отступлениях, отдельных замечаниях автора ощущается жгучий интерес к той же мучительной проблеме. С других позиций трудно понять «видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы». Смешна до анекдотичности ложь городской газеты, нелепо тяготение к «шапочному знакомству с графом или князем» («свадьба с генералом»), отвратительны низменные страсти и неискоренимая подлость ради подлости и т. д. Но почему они вызывают слезы? Можно, конечно, все объяснить масштабами разложения общества. Однако авторские страдания вызваны не только всеобщим застоем. Писатель не находит вокруг себя живого духа, разумного существа.