Как называются женщины. Феминитивы: история, устройство, конкуренция

Почему? Как возникла в русском языке возможность называть женщин так же, как мужчин? Зачем и кому понадобились мужские слова? Cui prodest?

Глава 7

Рождение новации. Княгиня-президент и батрачка-парторг

Итак, с феминитивами в сфере занятий всё тоже отлично всегда. Они легко образуются при Алексее Михайловиче Тишайшем, при Петре Алексеевиче – мореплавателе и плотнике, при веселой царице Елисавет и Екатерине Великой, при всех Александрах и Николаях – под монастырскими каменными сводами и закопченными бревенчатыми потолками, в блестящих модных лавках и университетских аудиториях, в страду на поле и под жужжание фабричных ткацких станков. Меняются декорации, дрейфуют[22], потихоньку меняясь, механизмы словообразования, но для любого дела, вообще для любой человеческой характеристики при необходимости может моментально образоваться женское слово – хоть лечица, хоть глумица, хоть философка, хоть фельдшерица или народоволка

. И даже величайший общественный переворот не отменил этой возможности. Феминитивы продолжают рождаться под сенью кумачовых лозунгов.

Идеальна ли такая ситуация, например, для тех, кого нарекают этими самыми отдельными словами? Это становится ясно только тогда, когда возникает возможность выбора.

Рождение выбора

Вообще-то отдельный знак нужен отдельному объекту, очевидно и четко обособленному от ближайшего. И до определенного момента в резкой отдельности женщин от мужчин нет сомнений. Господь разделил людей на два пола. Бабы ходят в платках да поневах, мужики в портах да рубахах. Сам силуэт одежды сигнализирует о поле, создает искусственный половой диморфизм, усиливающий природный, не очень выраженный у человека. Радикально менялись моды, но до XX века женщина выглядела совсем не так, как мужчина: длинные волосы, обязательная юбка, а до Первой мировой войны ещё и в пол – кто-то известный в детстве думал, что у женщин нет ног…

• Наивно полагать, что феминитивы отвечали потребности отражать женщин в языке как равноправных субъектов – скорее необходимости вербально отделять их от мужчин как чего-то иного.

И вот незаметно, тихой сапой, появляется выбор – и появляются два способа сказать о себе.

Когда возникает новый способ?

Может быть, в конце XVIII века, когда самая влиятельная женщина России – да чего там, самый влиятельный человек в Российской империи – пишет о себе в Фейсбуке

говорит секретарю: “Естьли я примечу… что кого стараются угнетать и притеснять, тогда я сама делаюсь адвокатом того человека”. Адвокатом. Не адвокатшей, не адвокаткой, не защитницей.

И когда ее тезка в это же время становится директором Императорской Академии наук и председателем Российской академии, членом Санкт-Петербургского общества любителей наук, словесности и художеств, почетным членом Московского университета, после ее смерти племянница пишет на надгробии: “Здесь покоятся тленные останки княгини Екатерины Романовны Дашковой, урожденной графини Воронцовой, штатс-дамы, ордена св. Екатерины кавалера,

императорской Академии наук директора, Российской Академии президента, разных иностранных Академий и всех российских ученых обществ члена”.

А может быть, грамматические проблески нового способа – в распространении галантного обращения к возлюбленной: мой ангел – подобно французскому mon ange, немецкому mein Engel?

Или даже раньше, в возможности ситуативно относить слово мужского рода на -а к женщине? Вспомним боярыню-судью в свите царицы. Да и в тех же словах-хамелеонах общего рода? И в слове мужского рода ребенок, которое постепенно вытеснило старое дитя (среднего рода), и при этом, конечно же, робенок – это и девочка. “И горе, и смех! – иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит”, пишет в XVII веке протопоп Аввакум о своей маленькой дочке, “бедной горемыке Огрофене”.