Как птица Гаруда

Много я глупостей наделал за свою жизнь, — думал я, дожидаясь ответа и понимания, — но, может быть, самую большую глупость я делаю сейчас. Но или сейчас, или никогда».

Там было долгое, чересчур долгое молчание, поэтому он сказал:

— Не реви… Оля, я приехал еще утром. И был у брата Петра в больнице… Я тебя люблю…

Люди начинают оборачиваться на ходу.

— Оля… Я тебя тут в метро дожидаюсь… Тут полно автоматов… монеты разменивают, в животы упираются, а тебя все нет… Оля, я тебя люблю… Немой вжался в стенку, как приговоренный к выстрелу.

— Проходите, граждане, — говорит дежурная. Но люди задерживаются и смотрят на двух седых людей у телефона-автомата. Зотов вытер лицо шапкой и сказал в трубку:

— Я больше говорить не могу… Я из автомата… Тут народ собрался.

— Говорите, говорите, — торопливо сказал народ.

— Оля, мы тебя ждем здесь… Отпросись с работы… Оленька, я тебя люблю…

— А мы, дуры, верим, — сказала кассир.

Зотовы нахлобучили шапки, и кинулись вон из метро, и взлетели в воздух, где Немого ждала Оля. Поэтому Петр Алексеевич стал опускаться на землю, а оттуда стал слушать их разговор.

— Поверни лицо к Луне, — сказал Немой. — Я ведь никогда не разглядывал тебя…

— Ты всегда боялся…

— Я всегда боялся, что не имею права…

— Ничего не бойся, милый… Я с тобой, — сказала Оля. — Не надо.

— Потому что если я не с тобой, то все обессмысливается, — сказал Немой.

— Не надо, — говорит Оля. — Молчи…

А так как они разговаривают, летя по воздуху, над морозными улицами и дворами, то под ними начинает проворачиваться земной шар.

Ну, у этих двоих теперь вторая космическая скорость, скорость спутников, и теперь их двое, и они уже не сгорят.

Подошел поезд. Отошел поезд.

Немой взял у нее авоську, и они пошли по бесконечному керамическому и кафельному переходу.

Зотов посмотрел на часы и пошел встречать Новый, 1960 год.

Над Москвой пылало ночное зарево. Но завтра, когда погаснут фонари, над городом встанет с перстами пурпурными Эос.

Куда ей деться!

Глава шестая

Хронический оптимист

Гордо выпрямившись, стоит он в своем запальчивом недомыслии. Ну и оставим его так стоять.

Томас Манн

40

Эмоции, знаете ли, страстишки, нервишки…

Автор обещает в дальнейшем ко всему подходить трезво.

Шестидесятые годы наступили и от кибернетики в восторге.

Об чем волноваться?

«Ах, хорошо бы этот балда Сапожников оказался прав, — думал Зотов, — и пустота бы оказалась не пустота, а другая материя и, может быть, даже живая. Тогда бы ко многому надо было искать другой подход». Чудо? При чем тут чудо? Что непонятно, то и чудо. Пока не выяснится. Тайна — другое дело. Тайна — это не вопрос веры. Верю, не верю — не в этом дело. Что подтвердится, то и правда. Однако Зотов по опыту жизни и чтения знал, что такие догадки могут бесконечно валяться в пыли до полного забвения. Правда, история идет с ускорением. Так что как знать.

Ясно одно. Если две тысячи лет призыв любить друг друга почему-то не сработал, значит, и к жизни, и к злу, и добру нужен иной подход.

А потом Зотов включил телевизор «КВН» с линзой, в которой дистиллированная вода содрогается. Из аптеки. И сквозь линзу он увеличенно глядел на Римскую недавнюю Олимпиаду, где ликовало человеческое тело. Видел Рим — вечный город и девушек в кринолинах — вошли в моду юбки врастопырку, и девушка становилась как цветок — идет, покачивается.

А потом Зотов смотрел в окно, как Санька свою первую девочку провожал до соседнего фонаря.

Саньке, правнуку Зотова, четырнадцать лет. И ей столько же. В кринолине. Как цветок девочка.

Зотов глядел на них из окна, они не видели. Хорошенькие, как собачата. Только одинаковые очень. Почему из этого ничего не получается? Жаль. Прощаются. Она оглянулась и удивилась, что он не оглядывается. Хотела идти дальше, но остановилась и стала смотреть ему вслед. «Дурачок ты, правнук, я бы, пожалуй, оглянулся… Н-да, приглядывай не приглядывай, а если она за него возьмется — ему не устоять».

Тут Санька позвонил в дверь. Зотов ему открыл. Тот бегом в комнату, смотреть в окошко, от которого Зотов отошел. «Нет, друг, уже ушла. Теперь жалеет, что не попробовали поцеловаться. Сейчас самый раз ему спросить — как это бывает? А никак. Но до чего отвечать неохота…»

— Дед…

— Ну?

Сейчас он попросит сказать правду, и только правду, а правду как раз говорить не годится. Мало ли как у Зотова было, не у всех же так?

— Отвали, а? — говорит Зотов.

— Дед…

— О господи…

— Дед, ты помнишь, как ты первый раз целовался?

— Я много раз целовался, — увиливает Зотов.

— Нет, самый первый… Что ты почувствовал?

— На пустыре стоял шалаш из листьев. Возле него жгли костры. Мы с ней туда влезли на минуту. Если в одну сторону смотреть — был виден нужник, в другую — монастырь.

— Нужник — это туалет?

— Туалет это клозет, пур ля дам, а нужник — это очко, сортир, понял? Ничего ты не понял. И от него запах. От монастыря тоже. Ладан и дерьмо — так на всю жизнь и запомнился первый поцелуй. Ничего из этого не вышло.

— А почему очко? — спрашивает. — Что такое «очко»?