Как птица Гаруда

И отскочил в угол. Зал засвистел, заулюлюкал.

Санька зубами развязал узел, зубами растянул шнуровку. Сорвал перчатку, сунул ее под мышку, свободной рукой развязал вторую и тоже сорвал ее.

В зале перестали свистеть, и кто-то ахнул, когда Санька запустил перчатки в зал, пригнулся, перешагнул через канаты и ушел по проходу не прощаясь.

Начался бедлам, какие-то звонки, свистки, что-то беззвучно кричали судьи. Лысый, в белых одеждах с бабочкой, нерешительно поднял руку внезапному чемпиону, который был никому не интересен.

Потом ринг стоял пустой и освещенный, без единого чемпиона. Потом над ним погасили свет. Судьи собрали шмотки, и зал стал расходиться. Куда-то прошел милиционер, кто-то пронес полотенце и графин с водой. В верхнем ряду осталась Жанна и четырехлетний Серега с шоколадной эспаньолкой на подбородке; Жанна была одета нарядно и неряшливо, у Сереги был запущенный вид.

— Привет, — сказал Панфилов и помахал ей рукой.

Она ответила, встала, наклонилась к Сереге, вывела его из рядов в проход, постояла, посмотрела на пустой ринг и ушла куда-то наверх.

— Откуда ты ее знаешь? — спрашивает Зотов.

— Знаю, знаю. Вот это бокс! Ты что-нибудь понял?… Нас дисквалифицировали.

Анкаголик сидел откинувшись, как боксер на ринге, обхватив спинки пустых стульев.

— А дисквалифицированный не человек? — спросил он.

Так.

А на следующий день прибежал Санька и сказал:

— Беда.

А уже давно видно, что беда.

— Жанна пропала.

— При чем тут Жанна?! — крикнул Зотов. — А сын?! Серега как?!

— Я не знаю… — сказал Санька.

— Отделались!

Потом пришла ее мать. Зотов ее не узнал даже. Она взмолилась — помогите.

— Я с тобой, — сказал Санька.

— Нет, — сказал Зотов. — На этот раз без тебя.

«Я пришел к старому дому и стоял перед ним как во сне. И это описание того, как человек вернулся через много лет в свой старый дом и обнаружил, что все на месте и даже замок на двери не переменили. Он смеясь достал хранимый как талисман старый ключ и тихонько отворил наружную дверь. За ней была вторая. Он толкнул — заперто на крючок. Там голоса знакомые — видно, слышали, как он открывал ключом. Он закричал: „Это я! Я! Откройте!..“ Там засмеялись, узнали его и не открыли.

И тогда он вспомнил, что все, кого он ожидал встретить в этой квартире, давно умерли и за дверью смеются совсем новые, другие люди».

Зотов вошел и увидел компанию. Это была такая мерзость и срамота, что мы описывать не будем. Как Зотов увел оттуда Жанну и с какой философией столкнулся — об этом тоже вспоминать не хочется. Может, и не удалось бы увести, да он позвонил немому брату своему. Тот пришел, и дело решилось домашним способом.

Из всего, что говорил кукушонок, запомнилось «для». Мол, поскольку после бомбы все святое попрано, надо жить «для». Для чего? Для. Абсурд. Но в этом якобы абсурдном предложении чувствовалась ба-альшая целеустремленность.

«Мы вышли. Оля вела Серегу-второго.

Я запер квартиру на ключ. Теперь в моем старом опоганенном доме никто не жил. Даже тени.

В нем сделают дезинфекцию, косметический ремонт, и в него въедут новые жильцы, которых будут тревожить собственные тени».

Зотову добыли путевки. Он забрал Серегу и Жанну, и они поехали в Крым. На самолете. Первый раз Зотов ехал до Крыма две недели, а второй — несколько дней. Но земля уменьшилась, и теперь они были в Крыму к обеду. А к ужину их разыскал Санька. Он снял комнату со всеми удобствами. Это теперь называлось «жить дикарем».

— Зачем ты прилетел?

— Я недоспорил, — ответил он каменным голосом. Лицо Жанна прикрыла полотенцем.

Серега в песке рыл яму и рядом с ней строил город.

— Человеку надо в себе преодолеть машину, — сказал Зотов. — Машины пускай урчат продукцию — они железные, а для человека — мы это уже обсуждали — с милым рай и в шалаше.

— Ага. С кондиционером и транзистором?

— С чем угодно. Но в шалаше рай, только если в нем милый. Другие не подойдут.

— Милый… — сказал Санька. — Слово из пяти букв. По вертикали.

— У меня есть письмо, которое немой Афанасий написал Олечке, твоей матери… Она плакала, закрывая лицо письмом… Я вымолил у нее переписать в свои тетрадки…

— Представляю… — сказал Санька. — «Роза вянет от мороза, ваша прелесть никогда…»

— Примерно так, — сказал Зотов. — Жанна, прочти вслух. Хочешь?

— Да…

Она приподнялась на песке, подпираясь рукой, а другой взяла листок. Прочла молча, хотела вернуть мне, но отдернула руку, кивнула и, тихонько кашлянув, прочла вслух:

«Я никогда так страстно не желал тебя хранить, не только от скорбей, что дух гнетут и оставляют раны, но даже от теней едва заметных, что мимолетно омрачают души, — хотя бы сам такую тень набросил».

— Дальше, — сказал Зотов. — Дальше самое важное.

— Дальше, — сказал Санька.

— «Тебя хранить я буду, как ресница хранит зрачок: не только пылинки я не допущу, нет, даже солнца луч я отвращу, когда он вдруг ударит».

— Это не он написал. Он так не мог написать, — сказала Жанна дрожащим голосом.

— Это отрывок из трагедии Фридриха Геббеля «Гиг и его кольцо».

— Вот видишь! — сказал Санька.