Как росли мальчишки

Ведущим, как всегда, был Грач. Босые ноги Кольки топтали тропу уверенно. Я тоже был босиком, только Лёнька в сандалиях. Первый привал сделали в знакомом малиннике. Посидели на траве среди колючих кустов. Поели жмыха и попили воды со сладкой лесной малиной. Нарвали ягод в дорогу и ему, тому парашютисту, насыпав их прямо в котелок. Это было выгодно: вода перестала плескаться. А что мы пропавшего найдём, почему-то все трое были уверены.

— Тут, над этим местом их примерно бросали, — сказал Колька. — Надо начинать смотреть.

Я возразил, что ветер отнёс парашютистов в сторону — в сосновый лес.

Но мы всё равно пошли потихоньку, глазея по кустам.

Где-то далеко в лесу аукали поселковые — тоже искали. Лёнька, светясь веснушчатым лицом, мечтал:

— Вот найдём его, премию дадут. Как Портянкину за Жорку.

— Дурак, ты, Лёнька! — сказал Грач.

И я так подумал, потому что найти парашютиста нам хотелось не из-за премии. Просто жалко его было — пропадёт ведь. Иногда Лёнька вспоминал, что ушёл из дому без спроса, беспокоился:

— Мы назад нынче придём?

— Придём, придём, — успокаивал Грач. — Ещё успеет мать тебе всыпать.

Вдруг Лёнька спросил:

— А если парашютист убился?

— Не должно.

Но, возразив, Колька нахмурился и недружелюбно покосился на Лёньку. А в лесу уже чуть слышно перекликались поселковые, они, наверное, возвращались.

И наша тропинка начала временами исчезать, сужаться. Потом растворилась в незнакомом нам затемневшем лесу. Навстречу падали длинные тени, солнышко было впереди, низко. Лёнька совсем уже забеспокоился.

— Может, вернёмся? — предложил он. — А то мать задаст.

— Вытерпишь, — вновь успокоил Грач.

— А если заблудимся?

На это ни я, ни Грач ему не ответили: так далеко нам уходить ещё — не приходилось. Только минутой позже Грач вдруг нервно оглянулся на нас и сказал:

— Надо же его найти.

И махнул саблей в сторону растаявших голосов:

— Они-то не нашли…

— Не нашли, — подтвердил я. — И вернулись.

— А если волки? Тут глушь.

Лёньку как подменили. Таким трусливым он не был.

— На дерево залезем, — успокоил я. — К тому же у меня спички.

— Ещё с километр пройдём, — выдохнул Колька, — и остановимся. Костёр разведём. А сейчас давайте покричим. И он посчитал:

— Раз, два, три…

— Дя-адень-ка-а! А-а-ааа!

В три голоса получилось громко. Но нам откликнулось только эхо. Оно плутало где-то по лесу, повторяясь всё дальше и дальше, наконец замерло. Потом мы кричали ещё раз. Много раз. До хрипоты. И, потеряв надежду, что кто-то отзовётся, остановились. Грач нарубил саблей сушняку. Я сложил дрова шалашом и быстро разжёг костёр. Блики огня румянили нам лица, ползали по близким стволам. А за ними затаилась в лесу тьма — немая, жуткая. Дым от костра, как серый волчий хвост, полз в небо. Около пищали комары, но кусались мало. Они незлые к концу лета. Мы вскипятили в котелке малиновый компот. В горячей золе испекли картошку. Поели шикарно.

Ночевать на берегу реки или в лесу нам тоже не привыкать. Мы разгребли костёр, затоптав угли, легли на нагретое место и укрылись ветками. Хорошо.

Над головой мерцало россыпями звёзд небо. О чём-то мирно шептались вершины дубов.

— Мать задаст, — опять вздохнул Лёнька.

— Ты замолчишь?! — спросил Грач.

Я тоже долго не мог уснуть. Представил, как лежит где-то в глухой чаще парашютист со сломанной ногой.

Максимыч говорил, что у него ракетница. Почему же тогда он не даёт о себе знать? Может, верно, сбежал? Может, прав Портянкин? И мне сразу стыдно сделалось от такой мысли.

Днём, низко над лесом, летал «кукурузник». Лётчик всё высматривал белый парашют. Не нашёл. Но, может, его нашли наши матери или Портянкин — он такой: как сыщик. Но верить в это не хотелось. Хотелось, чтобы его, парашютиста, нашли именно мы. И никто больше.

Утро встало обычное в незнакомом лесу. Между деревьями путался дымной бородой туман. Где-то пела иволга, затем, мелькая жёлтым брюхом, пролетела над нами. Иволга — предвестник удачи. Так считали все мы, жители лесного посёлка. И Колька радостно крикнул:

— Вставай!

И, сев по-татарски, начал протирать кулаком опухшие глаза. Мы нехотя поднялись, слегка озябнув, пососали отсыревшего жмыху и, растянувшись цепочкой, двинулись дальше. Лес по-прежнему толпился вокруг. Он был словно зелёная туча: дубы, осины, за ними опять дубы и осины. Изредка промелькнёт среди них, как сирота, белоногая берёзка или выстроятся полосой краснокожие липы, и опять дубы, дубы. Многим из них лет по пятьсот. Их не обхватишь втроём. Они видели, наверное, былых людей, ещё полудиких, с луками — наших прапрадедов и их дедов. Теперь они молча и равнодушно смотрели на нас. И может быть, доживут до наших правнуков. Смешно: у Лёньки и у Грача будут правнуки. Будут они, наверное, и у меня. А нас в то время не будет…

Это уже грустно, а не смешно, потому что умирать не хочется. И кто только придумал эту смерть?! Хорошо бы вечно вот так идти, идти. Но бабушка сказала:

— Тогда бы тесно было на земле. От людей.

Но дубам ведь не тесно…

Я хочу отогнать странные мысли о вечности и не могу. Бабушка говорила — я ненормальный. Не такой, как все. Только она неправа. Все думали о вечности.